Премия

Сиропина перестал интересовать футбол. В каком-то неискреннем возмущении он ерзал на стуле, перетасовывал бумаги и никак не мог разобрать их по датам, не мог отличить входящего от исходящего. Футбол, конечно, это фундамент соединения пролетариев, этот феномен сравним с электрификацией всей страны. Голоса раздражали, отвлекали. От чего? Он закрыл поглуше дверь и хотел уже спрятаться в проходе между высокими стеллажами. И тут же в дверь просунулась голова в таких же как у него черепаховых очках:

– Сиропин, вы подписались на «За работу!»? – и тут же исчезла эта пучеглазая голова как улиточный рог, не дожидаясь ответа ни доли секунды.

Сиропин вспомнил о ползущей в его детстве улитке и подумал: в чем дело, к чему дергаться, это рано или поздно случится, иначе быть не может. Сразу полегчало и стало ясно. Текущий момент Сиропин увидел как иллюстрацию глазами читателя своей будущей биографии. Заляпанное окно и пятна стен замерли яркими фотографическими цветами на глянце между печатными страницами с описанием места явления великого пути.

Затхлый воздух архива потянул целлюлозной сладостью. И под рукой Сиропина стеллажная полка съехала со своего кривого гвоздя, обвалила нижние, и шелушащиеся папки ссыпались большой песочной кучей. Странное дело: папки не любили Сиропина. Хотя, казалось бы, кого еще бы им любить, он тут один среди них.

Но случилось еще более странное дело: Сиропин ушел, шагая прямо по ним. А они еще продолжали шуршать и ерзать в неисполненной злобе, не получив его страданий, его обычных слезящихся проклятий.

Он с удовольствием съел ждущую его с утра в пакетике на столе булочку. В коридоре Сиропину встретилась уборщица, когда он на ходу дожевывал вторую. Она привычно принялась выговаривать: «Все уже разошлись. Сиропин, идите уже и меня не задерживайте». Но говорила она уже в его удаляющуюся спину, и ей пришлось его догонять, чтобы закончить.

А когда закончила, она остановилась. Какое-то время она стояла уже одна в кромешном пустом длинном коридоре, который в необычной здесь для нее позе тихо стоящего на месте человека казался ей совсем не знакомым, как сокращающееся темное чрево заглотнувшего ее старого змея.

На улице мир еще соблюдал наружное приличие. Но эта улица продолжала оставаться длинной, несмотря на то, что Сиропин все быстрее шагал вперед по разбегам трещин на нежно-сером бетоне.

Стоящие недалече под окном студенты-практиканты, которые еще не решались без разрешения разойтись, без звука наблюдали, как солидного вида мужик, не оглядываясь, направился в дремучий лес и скрылся в нем с концами. До этого момента они обсуждали среди цветов и запаха конфет, кого послать искать их научного руководителя, но теперь стало очевидно, что им всем следует просто ждать здесь и никого не беспокоить.

День пронесся в вечер и на всё горстями остатки света разбрызгал. Дорога, словно нарочно, не сворачивая и не отдаляясь от болота, все же к нему не приближалась. Это почему-то напомнило Сиропину его вращение в воображаемом танце с воображаемо-невидимой партнершей, которую забыл подрисовать Вольф на своей трафаретной схеме.

Небо крутилось, скидывая свет яркими колотыми кусками. Сиропин знал, что был неважным танцором, и, вращаясь в танце, он пугливо косил глаза в сторону, туда, где на краю танцплощадки столпились тополя, приглашая на танец серый столб, при этом очень раздражали их увязшие ноги рядом со скучными стеклами подвальных окон. Чтобы избавится от этого, Сиропин сосредоточился на красивом спокойствии других столбов. Номера на них шли не по порядку, и Сиропин понял, что так и должно быть. И действительно, чем ближе к болоту, тем номера столбов становились поэтичнее.

Сиропину казалось, что он идет совсем по другой земле, чем та, по которой он ходил раньше. Когда он отошел от сферы выхлопных газов, которые лезли ему в ноздри, – автомобильное движение в скелете было не хилым – в носу все прояснилось, он даже не узнавал эти благоухающие заросли, которые негостеприимно пытались коснуться его лица внутренней бледной шершавой стороной своих листьев, чтобы не пропустить его дальше. Напрасно. Он был рад. Сиропина чрезвычайно приятно взволновал сам факт, что он смог заблудиться в родном скелете. Что-то в нем отказалось от поиска ориентира и освободилось, прояснилась мучительная муть, которой заволакивались перспективы бесконечной лесной зеленой топи. Его хлестали ветки, а он в упоении – чем? – все шел.

Кусты хлестали по щекам не сильно, и произошел оптический обман, он вышел к болоту не с той стороны, к которой шел. Он увидел скелет, стоя на другом краю болота, как человек, который пришел с пустого голубого горизонта сквозь водяной туман. С красными щеками и горящими глазами, и он ими крупно моргал.