Премия

Эволюция механической жизни была представлена тут прекраснейшими из ее чудовищ, и она не останавливалась. Интерес исследователя не мог тут угаснуть, он едва успевал. Успевал хотя бы восхититься плотностью механических чудес. Или удивиться даже, как можно устраивать маскарад из жизни машин. Как можно кичиться званием изобретателя, которое почему-то ставится выше звания механика. В совершенстве изучив природу механизмов, Мирон не понимал, как можно машины выдумывать. Что проку в выдумке.

Мирон никогда не был одинок среди машин, не было времени думать, что он один тут человек в мире, переполненном машинами. Они принимали его за своего. Такая адаптация имела свои последствия. Например, Мирон мало пользовался речью. Он, конечно, иногда говорил с машинами, но его никогда не смущало, что они в ответ лишь блестят глазами своих стекол. Они его понимают, он понимает их, слышит шуршаний живые вереницы деталей, этого достаточно. Мирон знал каждого из них и мог узнать каждого за километры. И сам хотел таким бы быть. Когда прибывали нервные новички, он мог их успокоить, сказать им, что их хорошо примут в нашем приятном обществе. Идиллия.

С некоторых пор она была нарушена. С тех самых пор, как появилось болото. В тот день Мирон сорвал резьбу, и ключ вырвало из его рук. С того дня беспокойство машин нарастало, как в табуне лошадей, чующих близкий резкий волчий запах.

Теперь жить тут стало просто не выносимо. Прибывающие поезда с сочувствием глядели на тех, кто не мог отсюда отлучиться. И с пустыми глазами тепловозы спешили прочь, стараясь вобрать в себя побольше километров рельс, мостов и тоннелей, чтобы отгородиться от скелета, от болота реками и горами.

Мирон не знал, чем помочь. В нем подгорело зажигание, он чувствовал себя отработанным, выхлопным газом дизеля. Ничто не удивляло и не раздражало, лишь неразличимо что-то саднило на периферии его пустого потревоженного спокойствия, как жужжание единственного ночного комара.

Болото стало последней каплей. Еще до болота Мирона уже точила мысль. Машины не только ломаются, это не беда, он может починить все. Машины могут стареть. Засыхает в них какой-то свой железный корень. Раньше он верил, что эти друзья народа совершенны. Жизнь в машинах виделась прекрасной, то есть безмятежной, то есть вечной. «И вам снится всё, что не может сниться мне». Конечно, разлучались шестеренки. Но единение, этот подмеченный цузаменфасун, был очевиден в машинах. Они были венцом творения. Мирон не хотел отпускать осколки той мечты, каким хотел бы видеть он себя. Среди машин. Но вполне понимал, что не только он не в силах вырастить в организме дополнительную функцию.

Он вяло волокся вдоль длинной стены нашего депо, декорированной прекрасными паровозами на больших осколках штукатурки. Не разбирая дороги к гаражу, он прошелся по широкой луже, на которой бензинное пятно расползлось своим волнистым попугаем. В гараже были изменения. Не понимая ровно ничего, Мирон пошагал в дальний темный конец двуокисной тишины, откуда доносился ровный звук выхлопной трубы и мудреный запах выхлопов, и что-то сопело тормозами. Тут вдруг снова забормотало в тени, Мирон уже присмотрелся и увидел бормочущего. Бормотал ЗИЛ. Это тот, что вылез из болота, тот, что пытался болото откачать, высосать с территории, и бесславно тогда же, там же и тут же стух. До сего момента он не был жив в своем углу, а потому невидим. Тем радостней было видеть теперь это рычание, воспитанно сдерживаемый игривый голос проснувшейся громадной овчарки, которой очень хочется погулять.

Сам открылся дрессированный капот, а в Мироне рефлекторно приоткрылись клапаны. Он еще не вполне верил, но уже медленно и негибко нырял под грузовик и с трудом выныривал к открытому капоту. Он спешил и дергался, спьяну кровянил пальцы, но не останавливался. Он боялся потерять такт чудом ожившего двигателя, но уже не мог скрыть улыбку в пушистых усах.

Мирон нагнулся над мотором, почти лежа на нем. Вдруг стукнула высокая стальная дверь гаража, послышались шаги. Мирон вздрогнул и запутался в моторе спецовкой на животе. Не хватало опоры рукам, чтобы распутаться, ноги болтались и могли коснуться пола лишь самыми носками. Мирон опирался на грудь и подбородок, пытаясь дотянуться снизу и распутать, при этом подтягивая висящие на решетке радиатора колени, чтобы оттянуть живот и дать больше простора рукам. Шаги уже приближались, ЗИЛ, не в силах помочь Мирону, косился округлыми фарами в сторону шагов и начинал уже нетерпеливо шипеть на Мирона и теребить свои ремни.

Прижатый в согнувшемся положении Мирон хотел уже было сказать приближающимся шагам: «Да мы ничего. Я только заглянул помочь поправить и запутался». Но говорить не пришлось – шаги близко свернули и удалились. Мирон еще раз дернулся, что-то треснуло, и он освободился.