Премия

Марат весело и тепло глядел на нее, и она отвечала, обращая к нему из-под глубокого капюшона темный взгляд своих впадин-глазниц. Он ей что-то тихо говорил в надежде сохранить ее добрую безносую улыбку, в которой просвечивали почти все зубы, длинные и серые, и которая дарила любовь всякому, только попроси. Марат шел с ней под ручку, тоже с улыбкой обращался к своей спутнице, ведя теплую дружескую беседу, и иногда оборачивался к нам как ни в чем ни бывало.

Это очень напомнило мне мой почти забытый сон про город, где нет цирка, где в обычной квартире на обычной улице проживает одна особь – клоунесса. Она, обездоленная, гуляет по парку, она ходит в магазин за хлебом, она со своим помидорным носом разговаривает с соседями по подъезду.

Не было бы так жутко, обладай эта идущая перед нами фигура рядом с Маратом хоть намеком бестелесности, призрачной невесомостью, исчезающей туманной полупрозрачностью призрака. Нет. Ее шаги были слышны. Была полная осязаемость ее присутствия здесь, рядом. Были видны выцветшие пятна и разводы на ее старом длинном плаще. Края плотной ткани, впитав влагу и грязь, тяжело волочились по земле, по настилу из листьев и сгнивших веток, обросших мхом. И это тихое шуршание резким холодом продирало спину.

Мы шли туда, где туман чудовища плыл своими легкими холмами мимо любови к гигантским буквам на крыше скелета. МИР ТРУД МАЙ. Из широкого рукава костлявый указующий перст был твердо направлен в одну точку. Мы смотрели, мое лицо липло к туману, и там, у самого края его, у поросшего кривого забора росла старая, не нужная никому дикая маленькая скрюченная яблоня со своей щуплой тенью, а под ней гнилые падальники. Марат сказал нам их съесть. Мы трое их съели. Возражать Марату мы с Баландиным не могли и не хотели. Чего доброго, он бы нас бросил и ушел с этой Валентиной в миллиарды тонн тумана. А эти гнилые сморщенные яблоки, которые Марат со смехом назвал молодильными, были, хотя бы, нашими. И вполне, вот облегчение, соответствовали по вкусу своему гнилому виду.

Нужно отдать должное Марату – всё пришло в норму, как в ручей растаял тяжелый слиток, туман мгновенно сдуло порва́ными бинтами. Баландин взял длинную ветку и сказал мне защищаться, и мы сражались на этих саблях, как три мушкетера.

В помойке у столовой скелета нашлось много картошек. Теперь сидим и жрем втроем у высокого костра. Обожги, испачкай золой пальцы, разломи черную из костра, белейшую картошку. Пионер. Как это вкусно, как это обжигающе вкусно.

Черными губами на чумазом лице Марат сказал, что пойдем спать в теремок скелета, где живет чудо-юдо, потому что мы его не боимся, и утро вечера мудренее. Открывшему было рот Баландину он сказал, что уже завтра будем пить горячий чай. Костер никак не догорит, ночь допивает мелкими глотками, черный цвет любит свет и от себя его не отпускает, боится разлучиться.

Я знаю, Яга далеко не ушла, Яга рядом. Сладкий сон борется с тревогой. Тревожно то, что сплю я в чужой постели, и хозяйка ее, вернувшись домой, убьет, растерзает душу. Забрался я в дом людоедов и сладко заснул. Знал, что это дом людоедов, но заснул, потому что я так устал. Увидел перины и свалился без задних ног. Как сытая Маша в избушке медведей.

Но в этом глубоком мертвом сне стучится тревога. Эта тревога уже в ушах, далекая и тихая, но мощная сирена самосохранения. Зудящий кошмар борется с усталостью. Так мягко в постели, избыток тепла под одеялом, так хочется спать. А за окошком дремучий лес, и из леса возвращается домой людоедка Яга, набрав своих кореньев для котла, в котором давно не варила сладкого мяса на сочных костях.

Она будет скоро тут в своей избушке, нужно немедленно проснуться, нужно бежать из теплоты и уюта ее постели в сырой темный холодный лес. Нужно не просто проснуться, нужно двигаться быстро, часто дышать, нужно успеть убежать. Но чтобы бежать от кошмарного безумия ужаса, нужно прервать эту теплую сладкую дрему, заполняющую единственное возможное желание ни в коем случае не просыпаться, потому что всё не важно, потому что так тепло, и единственное желанное усилие это потянуться, вытянуть под одеялом ноги и от этого провалиться еще глубже в теплейший сон. Лежать вырванным сном. Лежать как на воде размокший хлеб. И над водой не гляди, там отразится твой страх. Ветер шевелит тени на воде. И по мертвым веткам тоска плывет свинцовым небом. Чернейшей ночью звуком птичьих когтей по жести подоконника плачет Яга о том, что некому по ней поплакать. Я проснуться не смогу, делайте что хотите. Жрите меня, только не будите.

Но нет! Пинок Марата, его нравоучительно поднятая кривая бровь сильнее всех сказочных ужасов. Мы бодры, веселы. Баландин, уж наверняка, весел. Раскрываюсь огромным глазом посреди скелета, сразу вбирая в себя все концы всех ожидающих нас сказок и все их детские смешные кошмары. Конца в них нет. И жили они долго и счастливо. Но никто не написал, ка́к они жили долго и счастливо.