Прения сторон

Иринка говорила так уверенно, словно бы она всю жизнь занималась похоронами; наверное, эта уверенность хорошо действует на человека, придавленного горем. И уже лежа в постели, она энергично продолжала свой рассказ о сегодняшних кладбищенских мытарствах, и Ильин подумал: «Да, она делает дело, она все умеет, а я много рассуждаю и ничем не помог…»

И все-таки ему хотелось поговорить с Сашей. До сих пор еще не проклюнулись слова, и он уговаривал себя, что это эгоизм и что разговор нужен не Саше, а только ему, но все равно хотелось поговорить.

— Ты не спишь? — спросила Иринка.

И уснула, не дождавшись ответа.

Ведь она тоже была очень утомлена, вместе с Сашей они ездили выбирать место. «Выбирать место». Для каждого дела, даже для такого, как устройство мертвого, есть своя канцелярия.

Ильин встал и подошел к детской. Но Саша спал, снотворное подействовало, было слышно, как он тяжело храпит. Пусть спит, завтра снова ехать на кладбище, и еще нужны какие-то документы.

«Наверное, для Саши Люсина смерть более реальна, чем для меня, — вдруг мелькнула странная мысль. — Да нет, это не странно, Саша каждый день бывал в больнице и видел то, чего не видел я… Он был больше подготовлен…»

И снова Ильин подумал, что у них в семье никто никогда не болел. «Тьфу, тьфу…» Но мысль о том, что он никогда не встречался со смертью как с делом совершенно реальным, была главнее той, что, мол, все здоровы и не следует притягивать к себе дурной глаз. «Нет, следует… — неожиданно подумал Ильин. — То есть как это «следует»? Следует притягивать к себе дурной глаз? Но дурной глаз — чепуха собачья, а просто следует думать, следует думать…»

«А о чем следует думать? — спросил себя Ильин. — Следует думать о смерти», — ответил он себе, забрался в постель и покосился на спящую Иринку, как будто и спящая она могла услышать эти еретические мысли.

Он стал вспоминать, что говорили о смерти у них, у Ильиных, когда Ильин был еще мальчиком. Да и говорили ли когда-нибудь? И вспомнил, что когда в конце тридцать девятого дядя Коля, мамин двоюродный брат, погиб на Карельском, отец сказал: «Конец передышке». И мама, вздохнув, сказала: «Немало людей мы еще потеряем».

«Они знали, что жизнь конечна, — думал Ильин. — Да, то поколение знало, а наше? Но при чем тут поколение, удивительно: едва до чего-нибудь сам докопаешься, сразу — поколение. Поколение ни при чем, это мое личное дело. Мое, и только мое, и нечего сравнивать с собой ни дядю Колю, ни отца. И если я, Ильин, и пойму что-нибудь из того, что хочу понять, то это пойму я, а не все мое поколение».

Тишина, тишина, немосковская тишина… Он и не знал, что в Москве может быть так не по-московски тихо…

Через день хоронили Люсю. Вынос был из больничного морга. Стояла большая толпа, почти все лица казались Ильину незнакомыми. Иринка сунула ему в руки букет цветов, и он, как слепой, пошел за ней.

Двери морга были открыты, там тускло горело электричество, люди входили и выходили, входили быстро, словно решили, что пора окунуться, а выходили оттуда медленно, со слезами на глазах, и не только не стыдясь своей слабости, но, кажется, даже гордясь ею.

Ильин вошел, подталкиваемый Иринкой, увидел гроб и мертвое тело, но Иринка шепнула: «Это не Люся, Люся третья», и Ильин понял, что толпа, стоящая возле больничного морга, состоит из нескольких толп.

— Положи цветы на грудь, — шепнула Иринка.

Вместе они постояли у гроба, а рядом стоял Мстиславцев, поддерживая рыдающую Леночку, и Ильин вспомнил, что на какой-то вечеринке Леночка смеялась и, охорашиваясь, говорила, что боится кладбищ и верит в существование привидений.

— Помоги вынести гроб, — снова шепнула Иринка.

И он, и еще кто-то вынесли гроб. Ильин шел позади Саши, тупо глядя в Сашин давно не бритый затылок с завитками седых волос и на торчащую над воротничком матерчатую полоску, на которой не по-русски было написано: «Алекс».

Автобус с гробом взял с ходу, за ним поехало несколько машин. В черной «Волге» сидел начальник Люсиного НИИ Василий Васильевич, высокий жилистый мужчина, поразительно напоминавший де Голля.

— Это хорошо, что он приехал, — сказал Мстиславцев. — О’кей, — прибавил он, словно боясь, что Ильин его не понимает. За машиной, в которой ехал Василий Васильевич, ехали другие машины, и Мстиславцев, глядя в заднее стекло автобуса, называл людей, как на дипломатическом приеме: — Аржанов, Федореев…

На кладбище все было готово. Похожий на де Голля Василий Васильевич, как-то сонно оглядев толпу, подошел к могиле.

— Всю свою сознательную жизнь… — загудел он. — Отмечая высокую принципиальность и неуклонную… В последний путь, в последний путь…

Ильину показалось, что заскочила пластинка, и он с ужасом подумал, что же теперь будет, но в это время его самого стали выталкивать из толпы.

— Скажи несколько слов от имени друзей, положено… — зашептал Мстиславцев, но Ильин неожиданно уперся.

— Не надо, — сказал он твердо.

— То есть как это — не надо? Вы вместе учились, дружили, кому же, как не тебе?

Произошла неприятная заминка. Все неодобрительно смотрели на Ильина, и даже Иринка издали кивала ему: надо!