Преображения Мандельштама

9. Сказка и быль

О связи фольклора, сказки, сна и сталинской были Мандельштам «намекает» в стихотворении 1935 года «День стоял о пяти головах»:

Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон…
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Только вот у Мандельштама сцена со «сбродом тонкошеих вождей», в отличие от сцены с шайкой Онегина или анекдотов Булгакова, не фантазия или ирония, это, скорее карикатура‐плакат: Сталин выглядит чудищем с пальцами, как черви, и тараканьими глазищами‐усищами. Но и такое отталкивающее описание не помешало Фазилю Искандеру высказать интересное предположение, что Сталину такой образ мог понравиться, поскольку излучает силу.

Интересен в этом плане документ из архива ОГПУ, который приводит в своей работе Игорь Волгин. Это анонимное сообщение одного из информаторов: «В литературных и интеллигентских кругах, – элегически начинает безымянный автор, – очень много разговоров по поводу письма Булгакова». И продолжает о Сталине: «Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, мнения как о фанатике, который ведет к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий и т.п., как о каком‐то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля». Донесение завершается таким образом: «А главное, говорят о нем, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную политику, а вокруг него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу. Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. Такое впечатление, – словно прорвалась плотина и все вокруг увидели подлинное лицо тов. Сталина. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с Булгаковым».

Донесение, между прочим, от 30‐го года, и довольно хитрое: мол, царь любим, но всякая боярская сволочь вокруг все дело губит. Если проводить параллели со сном Татьяны, и между Онегиным, кумом медведя, и Сталиным, то и медведьрусский бог оказывается ее помощником, а пахан‐Онегин – другом. И все эти герои впервые вместе встречаются в стихотворении «Сохрани мою речь навсегда», где главный герой – поэт, ради жизни‐речи дает отцу, другу и грубому помощнику обет принять на себя всю быль этой жуткой сказки.

10. Фаустовская сделка 2

Схема взаимоотношения с вождем, воплощающим страну, народ и язык, закрепленная в «Сохрани мою речь» (ты мне – речь, а я буду стеречь: «художник береги и охраняй бойца»), повторяется и в «Стансах» 1935 года, и в других стихах тридцатых годов, обращенных к Сталину. В «Стансах», принимая «все», поэт расхваливает свой вклад в общее дело – поэтическое мастерство: «как Слово о Полку струна моя туга», обещает «работать речь, не слушаясь – сам‐друг», ведь приобщение к чужой стране возможно только через язык, речь, другого пути не дано – Мандельштам слишком хорошо знает, что он «отщепенец в народной семье». «Сам‐друг» означает вдвоем. Но с кем, с каким помощником и другом он собирается вершить эту великую работу славословия новых времен? Ответ может быть только один – со Сталиным, отцом не только народов, но и советского языкознания. В одном из черновых фрагментов «Четвертой прозы» (1930 г.) Мандельштам пишет:

Кто же, братишки, по‐вашему, больше филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из‐за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, – или Митька Благой490… По‐моему – Сталин. По‐моему – Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык.

И он верит в «ответный жест»:

Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.

Здесь и благодарность за помощь в приобщении к жизни страны, рождающем новые вдохновения и обновление мастерства.

И не ограблен я, и не надломлен,
А только что всего переогромлен…

Скажут: а где же тут жертвенность? Либо человек все принимает и тем самым как бы освобождается от груза прошлого, получает прописку в будущем, либо он идет на вынужденную демонстрацию преданности – и тогда это жертва на алтарь унижения, и нет тут ничего от святого распятия.