Преображения Мандельштама

И этим гением поступка (Сталиным – Н.В

.)Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал505,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.

Похоже, что и Сталин понимал значение Поэта как опоры власти, а значит, фигуры священной, неслучайно его столь пристальное внимание к литературе и искусству. Во власти поэтов и казнить царей на веки вечные, по Гейне, «Того, кто поэтом на казнь обречен, и Бог не спасет из пучины…»506 Мандельштам обращался к Сталину именно потому, что верил в их «знанье друг о друге» и в свою значимость: «Я говорю за всех с такою силой, /Что нёбо стало небом…» (тоже стихотворение 1931 года).

Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея…
Попробуйте меня от века оторвать, —
Ручаюсь вам – себе свернете шею! (1931)

Стоит заметить, что великие поэты всегда жили и творили при великих дворах, царских, королевских, императорских и т.д. Будто обе сакральные власти не могли друг без друга. И в самом деле, большой эпический художник не мог творить без материальной поддержки со стороны власти, и уж тем более не мог без ее поддержки стать литературным каноном, народным кумиром. А власть нуждалась в «духовном авторитете», в прославлении, в увековечении. И потому изгнание для поэта – одна из самых жестоких кар. Пушкин – характерный пример. Вкусив тоски изгнания, он рад был «вернуться на службу». И его «Стансы» (1826) полны верноподданнических излияний.

В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.

Здесь точно такой же «ход»: мол, казнь декабристов меня не пугает, Петр, наше всё, тоже круто начинал – казни принимаются ради близости к трону. Так что Мандельштам опирается на глубокую традицию.

Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.

Эти слова можно полностью отнести к Сталину. Вот и Пастернак в своих «Стансах», написанных в том же что и «Сохрани» 1931 году, обращаясь к Сталину и его эпохе, просто перефразирует Пушкина:

В надежде славы и добра
Глядеть на вещи без боязни
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.

«Заодно с правопорядком» – как это чудесно звучит и подходит ко всем эпохам. И Пастернака казни тоже не пугают (глядит на вещи без боязни) – интересное совпадение.

Но лишь сейчас сказать пора,
Величьем дня сравненье разня:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Итак, вперед, не трепеща
И утешаясь параллелью…507

У Пушкина (не могу не съехидничать) есть еще более позорный стишок: «Друзьям» (1828).

Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
Текла в изгнаньe жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер – и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?

Даже Николай постеснялся это опубликовать. Бенкендорф написал поэту об этом стихотворении: «его величество совершенно доволен им, но не желает, чтобы оно было напечатано». В качестве льстеца Пушкин был не нужен, лесть троны не укрепляет – укрепляет слава.

Но Мандельштам готов был и на более высокую цену, чем просто примирение с казнями – по российским меркам дело житейское. Он был готов отказаться от своей кровной традиции, от «чаши на пире отцов» и от «чести своей» и стать опричниной новой власти вместе с Пастернаком, Багрицким и другими своими соплеменниками. Отказавшись от своего прошлого и от близких, они учились не знать пощады к своим и чужим. Мандельштам отличался от них тем, что «догадывался» о тщете своих усилий.