Читаем Преображения Мандельштама полностью

Преображения Мандельштама

Конечно, у Пушкина другая «оркестровка», это «вариация на тему», никак не повторение, и вообще, Пушкин не такой «пессимист», он страдает, он кричит, он ищет опоры, он отказывается верить в исчезновение: «Я всё не верую в тебя,/Ты чуждо мысли человека!/Тебя страшится гордый ум!»180 На помощь приходит античная языческая мифология, если и не как вера, то как «поэтическая мечта»:

Зачем не верить вам, поэты?Да, тени тайною толпойОт берегов печальной ЛетыСлетаются на брег земной.Они уныло посещаютМеста, где жизнь была милей,И в сновиденьях утешаютСердца покинутых друзей…Они, бессмертие вкушая,В Элизий поджидают их,Как в праздник ждет семья роднаяЗамедливших гостей своих…Мечты поэзии прелестной,Благословенные мечты!..181

В этом смысле Державин мне милее: грезами себя не баловал.

12. Цветаева. Итог

Но вернемся к провиденциальному роману Мандельштама с Цветаевой, к метафоре песка, как дара. Да, песок – плоть пустынь, аравийское месиво, крошево, но он же мера времени. Поэт дарит поэту не тот песок, что протекает меж пальцев, вытекает, как кровь, высушивает жизнь, а тот, что он «пересыпает» из ладони в ладонь, как в песочных часах из одной рюмочки в другую. Это образ часов, времени, он дарит ей время. Это его иудейский дар едва ли не самой язычески чувственной русской поэтессе, подобный дару «прозорливцу от псалмопевца», царя Давида – Зевесу в «Канцоне».

Само стихотворение («Не веря воскресенья чуду…») – мучительная игра притяжения и отталкивания с женщиной, которая воплощает собой «иную веру», и речь, конечно, не о христианстве, а о чем‐то более древнем и страшном («С такой монашкою туманной/Остаться – значит быть беде»)… В ответный дар Мандельштам получает Москву, он дарит ей время, а она ему – пространство: «…и я взамен себя дарила ему Москву», вспоминает она в письме А. В. Бахраху (17‐го августа 1923 г.).

Из рук моих – нерукотворный градПрими, мой странный, мой прекрасный брат.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Пятисоборный несравненный кругПрими, мой древний, вдохновенный друг.К Нечаянныя Радости в садуЯ гостя чужеземного сведу.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .И на тебя с багряных облаковУронит Богородица покров,И встанешь ты, исполнен дивных сил…Ты не раскаешься, что ты меня любил.

Цветаева казалась ему неким воплощением Руси…

В разноголосице девического хораВсе церкви нежные поют на голос свой,И в дугах каменных Успенского собораМне брови чудятся, высокие, дугой.И с укрепленного архангелами валаЯ город озирал на чудной высоте.В стенах Акрополя печаль меня снедалаПо русском имени и русской красоте. …И пятиглавые московские соборыС их итальянскою и русскою душойНапоминают мне явление Авроры,Но с русским именем и в шубке меховой182.

Но заветный дар – ведь он так мечтал «овладеть Москвой» – не радует его, а страшит. Из объятия‐схватки Мандельштама с женщиной‐Русью любви не получилось, и не потому, что он «чужеземный гость», «странный брат» или «древний друг», а потому что он Самозванец183, и по Москве его увозят на казнь.

Перейти на страницу: