Преображения Мандельштама

Ведь, догнав красотку Дафну,
Не нагое тело нимфы,
А лавровый куст он обнял, —
Он, божественный Шлемиль.

Да, сиятельный дельфиец

Был Шлемиль, и даже в лаврах,
Гордо увенчавших бога, —
Признак божьего шлемильства308.

Эту идею превращения языческого бога в еврейского поэта Гейне развивает и в стихотворении «Бог Аполлон», где некая монашка, безумно влюбленная в бога, разыскивает его по дорогам Фландрии, приставая к каждому встречному с возгласом: «Вы не видели Аполлона?» Повстречавшийся старик раскрывает ей тайну:

Старичок остановился
И на месте покрутился,
Пощипал бородку клином
И ответил: – «Господина,

О котором говорите,

Что для Вас он больше Бога,
Приходилось в Амстердаме
Видеть часто в синагоге.

Он был в хоре запевалой,

Рабби Файбиш – шустрый малый,
По‐немецки означает его имя – Бог Аполло…

Волшебный бинокль «Канцоны» каким‐то образом становится достоянием не только Зевеса, но и поэта‐орла рядом с ним. Может быть, Зевес решил поделиться с помощником, или оба находятся в некоем симбиозе? Лев Городецкий отмечает «стандартную для Мандельштама» «мигающую эмпатию», когда

«объект наблюдения» отождествляется с наблюдателем, автор подставляет себя вместо объекта описания, как бы «играет его роль», мгновенно перескакивая обратно в прежнее состояние и т. д.309

Мандельштам «незаметно» меняется с Зевесом местами: это он уже получает бинокль («я люблю военные бинокли»), он «отвечает» дарителю: «я скажу «села» начальнику евреев», это с ним происходит преображение и он покидает «край гипербореев» чтобы провидеть свою судьбу! Бинокль здесь – символ обряда инициации: вознесения к горнему Престолу. По его завершению посвященный получает знаки нового статуса. Так, например, Моисей, посвященный в пророческий сан, получает светоносное одеяние, корону и скипетр. В сохранившихся фрагментах драмы «Исход» Иезекииля Трагика310 Моисей говорит: «Мне было видение великого трона на вершине горы Синай, и оно достигало в высоту до рядов небесного свода. Муж благородной внешности сидел на нем, с короной царской на голове и скипетром в левой руке. Он подал мне знак своей правой рукой, чтобы я приблизился и встал перед его престолом. Он дал мне скипетр и возвел меня на великий престол. Затем он дал мне корону и встал с престола. Я созерцал весь круг земной, что под землей и над небесами. Затем я проснулся в страхе».

Его друг Рагуил разъясняет ему: «…это благой знак от Бога. Ты утвердишься на великом престоле, станешь судьей и предводителем людей. <…> это означает, что ты увидишь все, что есть, что было и что будет». В сочинениях, посвященных Еноху, «главный герой также получает некоторые предметы от небесных существ, что означает обретение им его новых обязанностей небесного судьи или писца»311.

Итак, бинокль – инструмент прозрения. У Михаила Кузмина в поэме «Вожатый» (1908) происходит подобное «освоение новой оптики»: «Смотри, смотри в стекло./ В один сосуд грядущее и прошлое стекло». Только герою поэмы Кузмина вручается не бинокль, а зеркало, но и у него речь о «даре» («Я дар его держал в руке»), и это «умное» стекло вручает Вожатый, Кузмин называет его «вождем»: «Мой вождь прекрасен, как серафим,/ И путь мой – ясен». Метафорические ходы напоминают «Оду» Сталину Мандельштама, где сам он – Прометей, но не бросающий вызов Зевсу, а пытающийся сблизиться с ним, ведь они братья‐небожители. И «вождь» у Кузмина тоже похож на Зевса:

Одна нога – на облаке, другая на другом,
И радуга очерчена пылающим мечом.

Лицо его как молния, из уст его – огонь…

Кузмин неразлучен со своим Вожатым‐Вождем и даже называет его своим двойником:

С тех пор всегда я не один,
Мои шаги всегда двойные,
И знаки милости простые
Дает мне Вождь и Господин.
С тех пор всегда я не один.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты сам вручил мне этот дар,
И твой двойник не самозванен,
И жребий наш для нас не странен…

В «Оде» Сталину Мандельштам видит себя близнецом вождя: