Преображения Мандельштама

И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, – вдруг узнаешь отца,
И задыхаешься, почуяв мира близость.

У Кузмина все эти излияния носят гомосексуальный характер. Я сейчас не собираюсь говорить о сексуальных наклонностях Мандельштама312, но ясно, что «Ода» – признание в любви мужчины мужчине, с метафорами самого интимного сближения: «отец», «близнец» и т.д. Не забудем, что они были тезками – еще один повод для впечатлительного поэта почувствовать особую близость.

И к нему, в его сердцевину
Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину,
Головою повинной тяжел…313

У поэта живет надежда на диалог и «передачу опыта», на помощь друг другу, в основе которой внутреннее чувство равенства («и меня только равный убьет»). У Пастернака были похожие поползновения: «Хотелось бы встретиться с Вами, поговорить о жизни и смерти…»314 Получив чудесный бинокль – дар предвиденья, поэт, как и Прометей, рассчитывает научить Зевеса‐Отца и в тоже время «близнеца», чудесам нового видения, готов рассказать ему будущее, вместе они б славно правили…

16. Божественный Сталин

Интересно, что «бьющаяся» на вершине горы «слава», как слово и образ, связана у Мандельштама со Сталиным. В двух стихотворениях лета 1937 года, посвященных актрисе Е. Е. (Лиле) Поповой, которую Надежда Яковлевна называла «сталинисткой умильного типа», а Мандельштам накручивал себя на влюбленность к ней, много говорится о славе, и именно в «сталинском контексте»:

Славная вся, безусловная
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слава моя чернобровая,
Бровью вяжи меня вязкою, к жизни и смерти готовая,
Произносящая ласково
Сталина имя громовое
С клятвенной нежностью, с ласкою.

Дважды говорится и о ласке… И Сталин здесь, подобно Зевсу, громовержец («имя громовое»), и строка в черновике («Судьбу свою знаючи») перекликается с «Канцоной» («зреньем напитать судьбы развязку»). Эти «Стансы», посвященные Лиле Поповой и Сталину315, поэт начинает словами: «Необходимо сердцу биться», что тоже перекликается с «Канцоной» («слева сердце бьется, слава бейся»), и заканчивает упоминанием славы:

Она и шутит величаво,
И говорит, прощая боль,
И голубая нитка славы
В ее волос пробралась смоль.

И это не просто портрет возлюбленной, это портрет женщины, влюбленной в Сталина, и поэт восхищен, заражен этой любовью, как она заражена сталинской славой:

И ты прорвешься, может статься,
Сквозь чащу прозвищ и имен
И будешь сталинкою зваться
У самых будущих времен…

Но это ощущенье сдвига,

Происходящего в веках,
И эта сталинская книга
В горячих солнечных руках…316

На тему близости вождя и поэта приведу высказывание Иосифа Бродского317:

И когда он говорит «близнеца, / Какого, не скажу», это… Я еще от себя добавлю, что эта фраза, этот оборот: «какого не скажу» – эта фраза была в обороте тогда, предполагаю, у ахматовского или мандельштамовского круга: «Он ей назначил five o’clock не скажу где, не скажу когда, не скажу с кем», – вот еще эти дела, да? То есть это все идет из личного, из этого, филологического, если угодно, то есть лично‐интимного набора, да?

Бродский еще добавляет, что это непрошеное сближение должно было взбесить Сталина:

Представьте себе, что адресат читает это стихотворение, и на минуту Иосиф Виссарионович Сталин становится Осипом Эмильевичем Мандельштамом, и он думает: «Как…» – и это должно его тотчас взбесить…