Преображения Мандельштама

Земля «угодливо поката», будто гнет спину341, градины скачут «с рабским потом, конским топом» (сплошное рабство), а мотив «брат на брата» повторяется и в третьем стихотворении:

И деревья – брат на брата —
Восстают…

В третьем стихотворении, посвященном Клычкову, мотивы рабства и собственного онемения повторяются и усиливаются.

И когда захочешь щелкнуть,
Правды нет на языке.

Все в этом краю страшно, и все не по сердцу.

Там живет народец мелкий —
В желудевых шапках все —
И белок кровавой белки
Крутят в страшном колесе.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ротозейство и величье,
И скорлупчатая тьма.

Тычут шпагами шишиги,

В треуголках носачи,
На углях читают книги
С самоваром палачи.

Михаил Лотман пишет в своей книге «Мандельштам и Пастернак»:

…из достойных хотя бы поименования оставлены лишь Державин с его татарщиной и ухмыляющийся Языков (в первоначальном варианте в эту компанию входил и Некрасов), остальные же – так, «народец мелкий». <…> Центральное для «Стихов о русской поэзии» противопоставление структурирующей твердости и обволакивающей ее, стремящейся ее поглотить аморфности было со всей определенностью заявлено уже в эссе «Петр Чаадаев» (1914)…

И дальше Лотман цитирует эссе Мандельштама «Петр Чаадаев», написанное в 1914 году, где поэт восхищен независимостью русского мыслителя и солидарен с ним и с его мыслями о побеге из «бесформенного рая» русского мышления:

Начертав прекрасные слова: «истина дороже родины», Чаадаев не раскрыл их вещего смысла. Но разве не удивительное зрелище эта «истина», которая со всех сторон, как неким хаосом, окружена чуждой и странной «родиной»? Мысль Чаадаева – строгий перпендикуляр, восставленный к традиционному русскому мышлению. Он бежал, как чумы, этого бесформенного рая.

И после «Стихов о русской поэзии» Мандельштаму «хочется уйти из нашей речи». Потому что все, что написано порусски, написано на песке и занесет аравийским ураганом. И ему, потомку царей и патриархов, пришло время исхода из Египта, прочь от вязкого рабства Великой Империи342.

Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.

Это из стихотворения «Квартира тиха, как бумага», написанного перед «Восьмистишиями» (осень 1933 года), стихотворения о том, что «пески египетские» уже засасывают, засасывает рабство.

А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому‐то играть.

Наглей комсомольской ячейки

И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю…

Повторяется мотив палачей в сочетании с книгами в «Стихах о русской поэзии» («На углах читают книги/С самоваром палачи»)…

Но почему «за семьдесят лет начинать», ведь Мандельштаму только сорок два? А потому что за семьдесят было Аврааму, когда он был на середине пути из тоталитарного Шумера в Страну Обетованную (Авраму было 75 лет, когда вышел из Харрана. Быт.12:4). И «пора сапогами стучать» – это призыв к Исходу, обращенный к самому себе.

Не случайно Мандельштам припомнил в этом стихотворении и Некрасова (идеальная компания Державину, Языкову и Клычкову):

И сколько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.