Преображения Мандельштама

И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Меж тобой и страной ледяная рождается связь —
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.

* * *

Он, кажется, дичился умиранья
Застенчивостью славной новичка
Иль звука первенца в блистательном собраньи,
Что льется внутрь – в продольный лес смычка,
Что льется вспять, еще ленясь и мерясь
То мерой льна, то мерой волокна,
И льется смолкой, сам себе не верясь,
Из ничего, из нити, из темна, —

Смерть – новый звук (для ее «первенца»), когда жизнь становится смолой, стягивающей и хранящей все события, льющейся вспять, назад, в историю («Обратно в крепь родник журчит»), в продольный лес смычка, то есть в музыку («и, слово, в музыку вернись»), в звук‐время, что льется из ничего, из тьмы, из нити. Мандельштам еще в «Камне» часто использует бергсонов образ «нитей жизни», переплетенных и связанных в ткань жизни («И я слежу – со всем живым / Меня связующие нити»). С появления ткани, сотканной из таких нитей, начинаются «Восьмистишия». Плетение стихов подобно плетению жизни. И если «Ламарк» – спуск к разлому, к провалу, а стихи на смерть Белого – реквием, в том числе и по собственной жизни348, то «Восьмистишия» – освобождение‐преображениевзлет, жизнь творится заново и заново осмысливается.

1

Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.

И дугами парусных гонок

Открытые формы чертя,
Играет пространство спросонок —
Не знавшее люльки дитя.

(Ноябрь 1933, июль 1935)

2

Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.

И так хорошо мне и тяжко,

Когда приближается миг,
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих.

(Ноябрь 1933 – январь 1934 )

«Ткань» – любимый образ Бергсона.

Один и тот же процесс должен был одновременно выкроить интеллект и материю из одной ткани, содержавшей их обоих. <…> реальность предстанет не просто как поток, но как поток, по‐особому структурированный, в котором постоянно осуществляющийся синтез прошлого и настоящего составляет субстанциальную ткань – прочную, но не неизменную, а непрестанно претерпевающую сложное внутреннее преобразование349.

Мотив ткани жизни у Мандельштама – с самых ранних стихов.

Неразрывно сотканный с другими,
Каждый лист колеблется отдельно.
Но в порывах ткани беспредельно
И мирами вызвано иными —

Только то, что создано землею:

Длинные трепещущие нити,
В тщетном ожидании наитий
Шелестящие своей длиною.

(1911?)

«Длина» кивает на бергсонову длительность, «наития» – толчки творческой эволюции, выбросы жизненного порыва, а «нити» – линии эволюции.

Эволюция предполагает реальное продолжение прошлого в настоящем, предполагает длительность, которая является связующей нитью (выделено Бергсоном – Н.В.)350.

Мандельштам и Данте называет «текстильщиком», ткущим и жизнь и текст:

Азбука его – алфавит развивающихся тканей… Текстиль у Данте – высшее напряжение материальной природы351.

Нити жизни связуют все и вся. И сама «поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ»352.