Преображения Мандельштама

Среда приглашает организм к росту. …организм для среды есть вероятность, желаемость и ожидаемость. Среда для организма – приглашающая сила. Не столько оболочка, сколько вызов379.

О «дуговой растяжке» как созидающем энергетическом, силовом напряжении Мандельштам писал в «Путешествии в Армению»:

силовое натяжение, бушующее вокруг листа, преобразует его сначала в фигуру о пяти сегментах. Линии пещерного наконечника получают дуговую растяжку.

3. Метаморфозы жизни и смерти

Если жизнь – усилие, то остановка усилия есть остановка творческого движения жизни, превращение в инертную материю, смерть. Жизнь и смерть всегда рядом и ходят под руку. Все мироздание в этом постоянном переходе от жизни к смерти и обратно, в постоянных метаморфозах. Чудесно засыпаниеумирание гусеницы и превращение ее «куколки» в бабочку. Этому диалектическому чуду преображения посвящено третье стихотворение «Восьмистиший».

О бабочка, о мусульманка,
В разрезанном саване вся, —
Жизняночка и умиранка,
Такая большая – сия!

С большими усами кусава

Ушла с головою в бурнус.
О флагом развернутый саван,
Сложи свои крылья – боюсь!

Все в этом стихотворении – на контрасте жизни и смерти, на переходах между ними. Бабочка – жизняночка и умиранка, она выпархивает из куколки‐савана в мир жизни, она – сия! И она же мусульманка‐шахидка, ее жизнь бесстрашно мимолетна.

…живое существо есть главным образом промежуточный пункт и самое существенное в жизни заключается в уносящем ее движении».

…смерть индивидов отнюдь не кажется уменьшением «жизни вообще», или необходимостью, которой жизнь нехотя подчиняется. <…> Дело обстоит так, как будто смерть была желанной или, вполне допустимой в виду наибольшего прогресса жизни в целом380.

Жизнь бабочки – метафора жизни вообще: ее крылья – флагом развернутый саван.

И, птица смерти и рыданья,
Влачится траурной каймой
Огромный флаг воспоминанья
Над кипарисною кормой…381

И метаморфоза гусеница‐кокон‐бабочка – распространенная метафора еврейства. Моше Гесс в книге «Рим и Иерусалим» пишет: «что сталось бы с иудаизмом и евреями, если бы они… не оплели себя, словно гусеница, талмудической эрудицией, чтобы после завершения своего духовного возрождения устремиться вольной бабочкой…»; Михаил Гершензон сравнивает уход народа в Рассеяние с «превращением неподвижной куколки в бабочку»382. Учитывая метаморфозы еврейского народа, сравнение напрашивается (сколько уж было изгнаний и возвращений). Бабочек почитали в Египте, и возможно, что культура мумификации возникла из надежд воссоздать природную метаморфозу куколки в бабочку. Греки считали их душами. Бабочка также и символ Христа, в католичестве есть традиция изображений бабочки на руке божественного Младенца. Мандельштам вполне мог относить эту метафору и к самому себе. В «Восьмистишиях» он называет ее «мусульманкой». Филолог С.Я. Сендерович считает, что здесь

«мусульманка – это мотив семитического смыслового поля, в котором оно смежно теме еврейства и иудаизма; это, более того, метафора для еврейства и иудаизма, если представить их, находящихся в вечном процессе трансформации, поскольку их черты проступают в дочерних религиях, христианстве и исламе»383.

«Видения Иудеи» в обращениях Мандельштама к образам мусульманского Востока отмечает и Д. Фролов: «Мусульманский Восток ^<…>оказывается парой, двойником Востока иудейского, древней родины или прародины поэта». Отмечая, что «этот родной Восток – чужой тому миру, в котором живет поэт», Фролов выделяет еще один важный момент в «восточных» образах Мандельштама: «Восток оказывается символом преданности своим корням»384.