Преобразователь

— Нет, то есть да, конечно, но дело не в этом. Дело в том, что я рассказал, что стал причиной гибели ни в чем не повинных людей.

(Да уж. Младенцев, буквально отнятых от груди матери и разбитых о камни Вавилонские[38].)

— И?

— Я рассказал, что это вы позвали крыс… Наверное, я не должен был это делать, но мне надо было сказать, почему из-за меня люди пострадали.

— И что вам сказал ваш духовный отец?

Ситуация начала меня занимать. Нашего полку психов прибывало.

— Он попросил у меня разрешения рассказать об этом, ну, о том, что крысы вас слушаются, владыке ректору. Батюшка не может нарушить тайну исповеди, вот и попросил. Он сказал, что это важно и что это поможет избежать больших бед. Я разрешил, потому что убивать — грех. Даже если убиваешь негодяя, все равно ты убиваешь. Его грехи — это его отношения с Богом, а мои — на моей совести. Но потом я подумал, что это может причинить вам вред. Я не должен был подставлять вас, ведь вы спасли меня. А получается, что я вас предал как Иуда. Поэтому, вот, я должен вам все это рассказать. Простите меня, Сергей, ради Бога, я, правда, не знаю, как я должен был поступить.

— Бог простит, Петя. Ты вовсе не Иуда. Может быть, я серийный маньяк и меня должен кто-нибудь остановить.

— Сергей, я серьезно. Никакой вы не маньяк, а неприятности у вас могут быть.

— Нет, маньяк, — с маниакальным упорством заявил я и стукнул чашкой о блюдце. — В общем, если это все, что терзает твою совесть, то считай, что я тебя простил. Порядок есть порядок.

— Нет, не все, Сергей. Я оказался в какой-то дурацкой ситуации. Промолчать — значит быть виноватым перед вами, рассказать — невольно нарушить чужую тайну. Но Спаситель говорил, что жизнь конкретного человека важнее, чем соображения общего блага.

(Дословно я такой фразы в Новом Завете не помнил, но благоразумно промолчал.)

— Дело в том, что существует некая тайная организация, ну, типа орден, что ли, только орден — это слово католическое. В общем, люди из католичества и Православия создали такую… организацию… — бедный Петя запнулся, маясь с определениями, — которая… Нет, я не сумасшедший, у меня паранойи нет, и в жидо-масонов я не верю, в общем, организацию, которая борется… или нет, защищает нас… в общем, которая против крыс и крысоловов.

— Чего?! — я подавился сигаретным дымом, и в глазах у меня защипало.

— Ну, я же говорю вам, что я не сумасшедший. Ну, как бы организация, которая борется с крысами-мутантами и крысоловами. Потому что они все хотят исказить образ Божий в человеке, вмешаться в дела Божии…

— Крутые ребята. Вот я бы, например, не рискнул вмешиваться в Божьи дела. Можно и огрести, так сказать…

— Ну вот, Сергей, вы издеваетесь. Но поймите, я должен вас предупредить. Вы ведь кто-то из них, я видел, как вас крысы послушались. А они никого больше не слушаются. И я должен вам помочь — вы ведь спасли меня, хотя, я знаю, вам запрещено вмешиваться. Вы ведь все засекречены.

— Хм. А откуда, мой благородный друг, у вас столь секретные сведения?

— А об этом в семинарии болтают. Ну, знаете, по ночам, после правила и отбоя, рассказывают всякие страшилки… Мы в них не очень-то и верим, но прикольно как-то. А тут я сообразил, что, раз на исповеди батюшка такое попросил, значит, что-то в этом есть, — Петя посмотрел на меня круглыми голубыми глазами, в которых плескались жажда приключений и восторг перед тайной.

Черт-те что! Взрослые люди, а не могут соблюсти конспирацию! Вот тебе и мировая закулиса в студенческом общежитии.

— А про черные руки, белый рояль и красное пятно вы, часом, не беседуете?

— Не-а, мы только про Антихриста и когда конец света будет.

Петя с аппетитом протянул ложечку к остывшему яблочному штруделю под ванильной подливкой, а я, пребывая в состоянии глубокого изумления, снова закурил.

Вот тебе и третьи! Ай, молодца!

— Петь, а ты, случаем, не засланный к нам? (К кому «нам», кстати? О, Матка Боска, я, кажется, съехал бесповоротно. Синхронистичность, по Юнгу, захватила меня в свой центростремительный круговорот и прочно засасывала в эпицентр неизлечимой шизофрении. Или паранойи?)

— Не-а. Пока нет. Небось начнут теперь агитировать: мол, он тебя спас, ты с ним и подружись. Поможешь человечеству. Послушание там, смирение и прочее. Только их слушать — себе дороже. Тогда в православии вообще делать нечего. Я Бога слушаю и к таинствам приступаю. У меня — совесть!

— Петь, а ты, часом, не раскольник какой? — забеспокоился я, услышав Петин Символ веры. — Может, ты беспоповец или из Союза христианских анархистов, а?

— Не, — отмахнулся тот. — Я православный. Просто мне еще отец говорил, а он у меня священник в пятом поколении. Отец меня давно предупреждал: «Будешь стучать — Господь от тебя отступится». У меня отец в лагере сидел, в Мордовии. Его тайно рукоположили, а потом донесли — и в лагерь. А донес староста из храма. Чужие грехи надо в себе хоронить, а свои — исповедовать. А я вас выдал — себя оправдывал. Мол, не виноват в том, что люди пострадали.

— Но ведь они первые начали? — разговор с Петюней начал меня занимать.