Преобразователь

Ход то шел ровно, то резко нырял вниз, то менял направления, то и дело разветвляясь на несколько новых. Мы все не нуждались в свете, поэтому шли быстро. Мне не стоило усилий запомнить дорогу, зверь никогда не забывает тропы, по которой ходил. Дети молчали, ступая практически неслышно в абсолютной темноте. То есть абсолютной она была для какой-то части меня, где-то в глубине разума, в котором намертво застрял стереотип о непроницаемости мрака. Другая же часть сознания, иррациональная, гнездившаяся очень глубоко под сердцем, а может, даже и под желудком, воспринимала эту тьму как свет. И если мрак был для этой части светом, то какова тогда была для нее тьма?

Чем дольше я шел, тем больше отдалялось от меня то, что еще недавно было важным. Образы людей меркли, тускнели, сливались в некое облако запахов, выбрасываемых гормонами, криков и невнятных звуков, постоянно издаваемых шумов и бесцельных движений, из десятка которых едва ли одно достигало цели. Я шел и возвращался обратно, в глубину себя, туда, где я бывал, но очень недолго, ночами, когда из бездны поднимаются смутные желания, затем услужливо преобразованные разумом в четкие схемы сделок, удовольствий и развлечений. И чем дальше я шел, тем меньше желал возвращаться обратно. Тьма оживала, всасывалась в поры и преобразовывалась в… не в цвета, у тьмы нет цвета. Она преобразовывалась в линии силы и бессилия, в волны знаний о предметах, скрытых в их запахах и очертаниях, в струи, реки и озера воздушных потоков, каждая молекула которых была пронизана информацией. Чтобы ее услышать, надо было быть животным. Но чтобы понять…

Тьма менялась. Она вовсе не была мертвой и застывшей, как кажется человеку, оказавшемуся без света. Она была живой. Только жизнь эта была нечеловеческой.

— Так куда мы все-таки идем?

— Домой, в гнездо.

Дом их и вправду был похож скорее на гнездо, чем на дом. Мы резко свернули в сторону. Девушка опустилась на четвереньки, мы последовали ее примеру. Проползя метра три, мы оказались то ли в пещере, то ли в бункере, с первого взгляда поражавшем своей чудовищной захламленностью: смятые картонные коробки, которые невесть как протащили в узкий лаз, груды поношенной грязной одежды, пустые банки из-под колы и связки рваных веревок, металлические крышки от бутылок и невообразимо ободранные, заплесневелые книжки… Плюшевый медведь без ноги и пластмассовый белый пудель на красных колесиках венчали коллекцию, торжественно возглавляя целую кучу предметов, потерявших свой вид и назначение. Пахло крысами, грязью и немытыми телами. Остатки пищи и куриные кости хрустели под ногами.

Я поднялся с четверенек и вытер руки о живот. Я видел нору в странном виде, словно смотрел фильм 3D без очков, причем выполнен он был в технике «гризайль[85]». Пространство причудливо закруглялось по углам, из него выпирали вещи, очертания которых, наоборот, утекали в размытую невнятную даль. До меня дошло, что мое зрение изменилось. Вопрос: а начну ли меняться я сам?

Девушка, не поднимаясь с четверенек, заползла в дальний угол и, порывшись в куче тряпья, выудила из нее свечку, зажигалку и пузатую бутылку из под пива.

— А это зачем? — полюбопытствовал я.

— Свечка. Зажжем, и будет свет.

— А зачем тебе свет, ты же и так видишь?

Она пожала плечами.

— Не знаю, красиво.

— И тепло, — встрял мальчик.

Третий снова промолчал.

— Мы все равно не видим, — вдруг раздался его голос, после того как девушка, воткнув огарок в бутылку, чиркнула зажигалкой, и фитиль, затрещав, вспыхнул, озаряя неровным пламенем крохотное пространство вокруг себя. — Мы не против света, он нам не мешает, но мы его не видим.

— В интернате всегда гасили на ночь свет, а вечером зажигали, — добавил второй мальчик. — Зачем? Нам ведь все равно. Но мы привыкли к щелканью выключателей и гудению проводов.

— Когда зажигают свечи — становится как-то красивее, — упрямо повторила девушка, и я впервые заметил, что у нее совсем взрослое лицо. Конечно, я видел ее в темноте, но вот что она красива — не заметил. Длинные спутанные пряди, выбившись из кос, упали ей на лоб и скулы. Она осторожно поставила горящую свечу на пол, между картонками и порванными матрасами, и мы сразу же превратились то ли в таинственных и благородных разбойников, то ли в рыцарей. Подростки уселись вокруг и уставились на огонь.

Я тайком поглядывал на них. Интересно, как все меняет простое пламя свечи и свет от него! Я совершенно отчетливо видел все и в темноте, но видел как-то по-другому. Только при свете я разглядел взрослую усталость на их чумазых лицах, сквозь которую акварельными тенями просвечивала скорбь. Такие лица бывают у обычных домашних детей, когда они прочтут грустную книжку, где в конце любимый герой погибает. В отличие от нас дети не видят смысла в смертях добрых героев, потому что это несправедливо и нечестно. Только повзрослев, мы узнаем, что добрый герой должен умереть, иначе не выйдет вполне правдоподобной истории… Или, выжив, этот герой окажется таким зубастым и кулакастым, что невольно задашься вопросом, уж добр ли он?