Преобразователь

— Ладно, прости. Может быть, потому я и сплю с тобой. Мне нравится, когда твое лицо ускользает, а взамен него, словно из глубокого колодца, мне навстречу выступает совсем иное. Чужое. Мне это нравится, — повторил он и поднес флейту к губам.

Прежде чем дунуть в мундштук, он долгим взглядом окинул стоявшую перед ним женщину.

— Жаль, что твоя сестрица была такой никчемной лгуньей. Мне очень жаль, — тихо произнес он после недолгой паузы, и грустная улыбка озарила его прекрасное лицо.

Он прикрыл острые, как стрелы, ресницы, сквозь которые напоследок влажно сверкнули небесно-голубые глаза, и нежно выдохнул.

Из флейты излился звук.

Кловин застонала и зажала уши. Музыка исторгла из ее груди хриплый вопль отчаяния. Корчась от боли, она подхватила платье и бросилась вон из спальни. Но ему было все равно. Он играл, глядя, как умирает огонь, становясь из оранжевого синим, как седеют и осыпаются на медный лист обугленные головешки. У него больше не осталось выбора.

Слезы катились по его бледным щекам, огибая уголки скорбно опущенного рта. Он плакал. И это было все, что он мог сделать для них обоих.

* * *

Одевшись и причесавшись без посторонней помощи, Кловин долго стояла перед драгоценным медным зеркалом, висевшим напротив окна. Угасающие лучи солнца бросали последние отблески в стрельчатые окна башни. В мутном медном листе она была даже красива: металл сглаживал слишком острые черты лица, угловатую фигуру, скверную осанку. Она вытянула руку и прикоснулась к лицу напротив, словно пытаясь ободрить неясное отражение, как ободряют единственного друга. Она давно смирилась с собой. Простила себе и красные огоньки в глазах, и чересчур твердые ногти, и хищный оскал, и грубость манер, как простила Бьянке ее совершенство. Она лишилась сестры давно, когда та продала ее крысоловам, но рана открылась и заболела тогда, когда она увидела клинок между ее грудей. Кловин поднесла руку ко лбу и замерла. Она видела этот клинок раньше. Видела. Когда-то давно, у крысоловов. На нем был герб Гильдии — так они метили и оружие, и доспехи. Но где она могла его видеть? Это был ритуальный клинок. Таким закалывали крыс-оборотней, ее народ, ее племя сабдагов. Где она могла его видеть? В плену, в подземелье, у стражей? У епископа? У Рэндальфа? Или у одного из тех ломбардцев, с которыми имел дело Жозеф-Иосиф? Нет, скорее у Рэндальфа. Это его земли, он мастер Гильдии, и он вполне мог убить Бьянку. Зачем? Чтобы посеять вражду в клане, чтобы уничтожить Семью, чтобы возвести ее, Кловин, на трон. Из любви к искусству, наконец. Да, и королевский перстень у нее.

Кловин глубоко вздохнула, и мерцающая волна пробежала по ее отражению. Она отвернулась и сделала несколько шагов по комнате.

Кто и зачем? Вот те вопросы, от ответов на которые зависит ее жизнь. Что ж. Можно пойти и спросить прямо у господина барона. По старой дружбе он может сказать правду. Если ему это нужно.

Кловин замерла у дверей, собираясь с духом, оправила платье и решительно направилась вниз.

В нижней зале пылал очаг. Огромная кабанья туша жарилась на вертеле, стреляя жиром и издавая вонь горелого сала.

Спиной к огню, лицом ко входу во главе богато украшенного резьбой двадцатифутового стола в кресле, увенчанном фамильным гербом в виде руки, удерживающей сжатую в кулак другую, в гордом одиночестве восседал барон Рэндальф. «Удерживающий победит», — Кловин с трудом разобрала готическую латынь. Напротив барона возвышался полуведерный кубок, который и поднять-то было под силу не каждому. На оловянном блюде размером с тележное колесо источала пряный аромат копченая дичь, наваленная вперемешку с чесночными колбасами и моченой брусникой. Справа от него, на другом конце стола, поверх отреза красного сукна лежала серебряная флейта.

Барон нарезал мясо ножом, загнутым подобно когтю или клыку, и ел его с лезвия, то и дело опрокидывая в себя содержимое кубка. Руки он вытирал о полотняную рубаху, покрытую бурыми пятнами и подтеками.

Неслышно ступая, Кловин приблизилась к нему. Он поднял на нее глаза только тогда, когда она оперлась на столешницу.

— Бабам здесь не место, — барон отложил нож и выковырял из зубов застрявший кусок. — Ты что, не слышишь?.. Какого дьявола ты притащилась ко мне, глупая женщина? — на последнем слове он рыгнул, обдав ее чесноком и перегаром.

— Ты сам приволок меня сюда, — Кловин повела плечами и, обойдя вокруг стола, уселась на скамью по его левую руку.

— Я спрашиваю, какого рожна ты шляешься в моих землях? Я и так был слишком добр, позволив тебе сбежать из Бремена с этим щенком. Боюсь, на этот раз фортуна может отвернуться от тебя.

— Я не знала, что это твои земли. Я заблудилась.

— Не лги. Чертовы выродки, чтобы вам проказа глаза выела, врать — вот что вы умеете делать хорошо. И еще гадить порядочным людям. Небось твои выродки умучили отшельника из Черного леса. Искали реликвию, твари. Не ты ли отомстила бывшему Магистру? — при этих словах Рэндальф тяжело повернулся к ней и коснулся острием ножа ее подбородка. Кловин молча смотрела ему в глаза.

Он убрал нож и вернулся к еде: