Преодоление

Он подкрутил усы, для демонстрации своей независимости от этих московитов, считающих, будто они выиграли вот от этого, взяв крепость, которую они сами сдали им. Да, да, сдали!.. Хотелось крикнуть Оське кому-нибудь в лицо.

Он поперхнулся, закашлялся…

На другом конце моста, у Кутафьей башни, их встречали не так, как встречали вчера Мстиславского и бояр.

Пожарский и сегодня был здесь. Он волновался. Этот день был особенным. К нему он шёл долго, готовился. Знал, что этот день, день освобождения Москвы, придёт. Рано или поздно, но придёт. И когда вот только что открылись ворота Кремля и стали выходить гусары и жолнеры, он с трудом сдержал порыв, чтобы не устремиться к этим воротам, войти в Кремль, обойти его… Прикоснуться руками к чему-нибудь, неважно было, к чему: к стене Архангельского собора или того же Чудова монастыря, к камням Грановитой палаты или к простому деревянному забору чьей-нибудь усадьбы… Хотя, как говорят, все заборы там пожгли на дрова… Там, за стенами, всё для него имело смысл и было свято…

Тем временем его ополченцы стали принимать пленных. Гусар и пятигорцев принимали воеводы. Жолнеров, пахоликов и гайдуков принимали служилые помельче, полковые головы и сотники. Они встречали и сортировали, как товар, подходивших к башне, еле влачивших ноги существ, похожих на тени. И их, эти тени, разводили в разные стороны, разоружали. Куча трофейного оружия на земле росла. В отдельную кучу бросали знамена, отнимая у тех, кто ещё цеплялся за эмблему своего полка, вышитую на лоскуте материи, потрёпанной в сражениях. За первыми десятками пленных потянулись остальные. Этот поток стал быстро нарастать, словно гусары и жолнеры хотели поскорее покинуть кремлёвские каменные стены, которые оказались для них ловушкой.

Видя, что Будило еле передвигается, его взяли под руки два боярских сына и подвели к Пожарскому.

Князь Дмитрий, сойдя с коня, с которого наблюдал за сдачей польского гарнизона, поздоровался за руку с полковником.

Будило хотел было щелкнуть каблуками, браво вскинуть вверх руку, приветствуя, как он уже знал, этого главного воеводу земского ополчения. Но получилось слабо: от резкого взмаха руки его повело всем телом в ту же сторону, вслед за ней. Он пошатнулся и чуть было не упал. Его поддержали те же два боярских сына.

Будило поблагодарил их: «Dziekuje, panowie!» [20]– отвёл в сторону их руки.

Взглянув на одного из них, он узнал его… Этого сотника он видел когда-то рядом с Валуевым, а совсем недавно при несостоявшемся обмене заложниками.

Да это был Тухачевский…

В разгар сдачи пленных здесь, у Троицких ворот, со стороны Красной площади послышались истошные вопли. Затем раздались выстрелы, редкие. Но было также ясно, что стреляют из ружей или мушкетов.

– Оставьте его! – приказал князь Дмитрий Тухачевскому и Уварову. – Дуйте туда и узнайте, что там случилось!

То, что Яков и Гришка увидели, когда прискакали на Красную площадь, поразило их. Там была не сдача гарнизона, а настоящее уничтожение его. Гусары, из тех, кто не захотел сложить оружие, опасаясь за свою жизнь, дрались с казаками. Но силы были слишком неравны. Падали, они падали под саблями казаков…

– Гришка, скачи к Пожарскому! – велел Яков приятелю. – Скажи ему, что здесь творится! Пускай пошлёт кого-нибудь к Трубецкому, чтобы усмирил своих донцов!

Уваров выругался, не то на казаков, не то на него, на Якова, развернул коня, дал ему шпоры.

А резня на площади не утихала… Нескоро установился на площади порядок.

С площади Яков уехал вместе с Уваровым, вернувшимся обратно от Пожарского. После того, что он увидел, на душе было пакостно. Что-то мерзкое залегло у него в душе там, на площади. И не в казаках было дело. Что-то в нём самом. Он и сам был готов поступить так же с теми поляками, из-за стен Кремля. Но что-то сдерживало его. И это что-то было в нём такое слабенькое, шатающееся между местью и кем-то надуманной любовью к человеку… Какая тут любовь, когда вот тут такая жизнь, кровь, ненависть, смерть всей его семьи, по вине вот этих самых поляков. Как устоять тут? И возможно ли?.. Как ближнего любить?! Вон тех хотя бы, всегда грязных, злых, ленивых и вонючих! Обречёнными быть такими не по чьей-то вине, а по собственному выбору!..

Гришка хотел что-то рассказать ему из того, что увидел, когда был у Пожарского. Но он не стал слушать его. Голова было тупой, как после злой пьянки. Они, Яков и Гришка, да и все смоленские сотни, вернулись в тот день к себе в лагерь в мрачном настроении.

Яков, выпив водки, успокоился, помирился с Бестужевым.

* * *

Тот день был особенным не только для них, смоленских, но и для Пожарского и Трубецкого и всех, кто их тогда окружал.

Пожарский приехал с Мининым и Иваном Хворостининым на Красную площадь, когда там уже остановилась резня. Там его ожидал Трубецкой. Так они уговорились вместе войти за стены Кремля.

Они подъехали к Спасским воротам Кремля, спешились. В Кремль они вошли пешком, ведя в поводу коней. Не успели они пройти и десятка шагов, как Хворостинин остановил первого же попавшегося ему на глаза монаха.