Преодоление

Он, Иван, в глубине души, что лукавить-то, тоже хотел, чтобы Мишка сел на царство. Но в то же время он боялся сказать, заикнуться об этом вслух.

– Ты, Иван, сдурел, что ли?! – чуть не с воплями накинулась на него Марфа, когда он подошёл к самому главному: о троне, о Мишке…

– Не смей об этом больше говорить мне! – закричала она, забегала по келье. – Ты, ты!.. «Каша»! – обозлившись на него, нарочно кинула она ему в лицо прозвище, обидное, каким его дразнили в детстве.

Чёрное, изрезанное глубокими морщинами, осыпанное пудрой её лицо не скрывало её страхов.

– Не дам его вам – душегубам!.. Хн-хн! – как-то странно захныкала она. – Всё бы вам государиться только!.. Он же, родимая моя кровинушка, один у меня остался! Один! Хн-хн!.. Подите прочь, супостаты! Про-очь!..

Она то плакала, то кричала, то, сжав в гневе кулаки, кидалась на него и князя Бориса.

Иван же стоял, потупив взор. Да, ему хотелось попасть в родню к царю! Хотелось! Простор, свобода! Возможности-то какие!.. Уверенность в завтрашнем дне! Богатство! Земли в прибавку! И почёт! Кругом почёт! И голоса врагов притихнут!.. А как же – царёв родственник, боярин!.. Всесильный!.. Всё может!..

– Ох и где же мой господин-то, Фёдор Никитич? – запричитала Марфа. – Как бы был он здесь-то, то уж никто не посмел бы тронуть мою кровинушку-то!..

Иван и князь Борис, смущённо потоптавшись какое-то время, ушли, видя, что свояченица заныла надолго.

Они вышли из кельи Марфы, спустились с невысокого деревянного крыльца келейной, вышли за ворота монастыря.

И тут они остановились, прежде чем разойтись в разные стороны.

Двор Бориса Лыкова здесь, в Кремле, на Никольской улице пожар не тронул. Правда, и его тоже разграбили поляки. Но в основном он остался целым. Да и князь Борис, ещё загодя, велел своим дворовым холопам попрятать всё самое ценное. Те так и сделали: в глубоких подвалах, замурованных за стенами, исчезло всё добро, накопленное за долгие годы.

– Ничего, она отойдёт, – сказал Иван, как будто продолжая начатый в келье спор с Марфой. – Поплачет, поохает да и скажет своё слово… Но и поторгуется! Ох и поторгуется! – усмехнулся он.

Князь Борис тоже усмехнулся. О том, что будет торг, он не сомневался. Но вот что заломит Марфа в обмен за безопасность сына…

Они оба знали, что она, поплакав, заговорит жёстко: зло, не по смиренному, не по-старчески! Скуфейкой только прикрывается. А характер-то ещё тот! Одно слово – Салтычиха!.. Хотя и была из рода Шестовых, дальней ветви Морозовых и Салтыковых.

Никто сейчас из власть имущих в Москве не верил, что если изберут кого-то из своих, то он усидит на троне. Что его не постигнет участь сына Бориса Годунова, царевича Димитрия или того же Василия Шуйского. И каждый, кто согласится занять трон, будет требовать гарантий своей безопасности и безопасности своих близких… А кто даст им их?..

Иван распрощался с Лыковым у его двора, сел на коня и направился к Никольским воротам. Выехав на Красную площадь, он поехал на свой двор, что стоял подле Неглинки, в Белом городе.

Земский собор, бесплодно прозаседав неделю, отложил выборы государя до начала февраля. Назначена была и дата нового рассмотрения этого дела – седьмого февраля, на понедельник. Но всё ещё не ясно было с кандидатурой шведского принца. И этот вопрос отложили на время, пока королевич Карл Филипп не появится в Новгороде…

– Ничего, подождём! Недели две-три! – сказал Пожарский. – Как бы промашки не вышло! Не успокоим землю-то со своим! Не успокоим!..

Сказал он это озабоченно, покидая после очередного дня заседания палату с Кузьмой и Волконским.

– Да, – согласился с ним Кузьма. – Подождём…

Волконский, слушавший их, ничего не сказал. Он был опытным дипломатом. Лишнего он не говорил. Но он знал по старой практике, что с иноземцами тоже хватит мороки. Это же не так просто: чтобы иноземный принц сменил веру, затем женился на русской… А из каких родов её брать? Княжеских? Боярских? Снова начнётся драка!.. Невесту могут и уморить, если посчитают, что она не та, не подходит государю! И кто будет решать – какая подходит?..

А тут ещё стало известно, что многие земские выборные стали разъезжаться по домам, недовольные собором. Пошло брожение и в таборах Трубецкого. Ему, Трубецкому, доложили, что и у него появилась первая ласточка: уехала полусотня казаков из таборов. Это были самые активные, не согласные с тем, что происходит на соборе. Казаки, похоже, подались к Заруцкому.

* * *

Новый собор открыли седьмого февраля, как и было объявлено. Но ни Мстиславский, ни великие бояре не приехали. Не приехал и казанский митрополит Ефрем.

Поэтому, обсудив текущие дела, Пожарский не стал поднимать вопрос об избрании государя.

Казаки возмутились.

– Бояре хотят сами править! Не хотят избирать государя!..

– Кто нас-то наградит за службу? Не к думе же обращаться! Они там один на другого сваливают!

Возмущались атаманы, бесились казаки снаружи, при дворце.

Пожарский, Трубецкой и Минин поняли по настрою собора, что дальше опасно затягивать дело избрания государя. И Пожарский назначил собор о выборе государя и великого князя через две недели.