Взяв сумку и походную одежду, Яствин пожал торопливо туристам руки, направился к своей персональной и уселся рядом с водителем. Вдруг к машине подбежал Марек. Не известно, что руководило молодым ученым, когда он, руша планы туристического похода, велел Гере после минутного разговора с дядей складывать вещи, а сам принялся сноровисто разбирать байдару. Они также решили ехать домой.
«А им-то зачем убегать? — подумал озадаченно Круцкий. — Из родственной солидарности разве?»
Втиснув мешки в багажник «Волги» и попрощавшись на скорую руку с остатками туристического созвездия, машина запылила по проселку. Просто-Филя долго махал вслед обеими руками. Он искренне обрадовался расколу группы. Еще бы! Оставшись наедине со свояком, он не уступит случая нажать на него. Самое время закинуть удочку насчет перехода на другую работу. Недавно просто-Филе стало известно, что освобождается должность начальника транспортного цеха. Вот это поистине святое место! План на шее не висит, шоферня левачит — только выпусти из завода, эх! По возвращении из отпуска Круцкий станет замещать Хрулева, уезжающего в санаторий, так неужели главный не порадеет родственнику, не устроит? Должен устроить. Надо сказать жене, чтобы тоже поднажала по своей линии, потолковала с сестрой. Супружнице Борис не откажет. «Вот тогда заживем!.. И пить будем и гулять будем…»
Любовь зла…
Никогда еще Зине не было так одиноко и бесприютно, как в этой больничной палате с четырьмя койками. Двое суток лежит она здесь. Вставать строго запрещено, говорят, сильно ушибла голову, когда упала с высокого стульчака у пресса.
Соседки по палате, позавтракав, уходят на процедуры и не появляются до вечера, проводят время в больничном садике на воздухе. Зине никто не мешает, и временами она забывается, словно ныряет куда-то в темень или в глубокий колодец проваливается и летит… летит… Сны эти короткие, пугливые. Просыпается от острого жара, пронизывающего все тело. Плохо ей. Плохо от боли, от мучительных угрызений совести, сжимающих сердце. Ее изводит мучительное чувство вины перед рабочими, которых подвела, именно им, учившим, помогавшим ей, она подсунула ЧП.
Прошлой ночью Зина долго лежала, глядя в прозрачную темноту ночи, наполненную шумами, проникавшими в открытое окно. Лунный свет просеивался сквозь сетку окна, подсинивал побледневшее лицо, забинтованную руку, лежавшую поверх одеяла. За полночь, когда гул завода приутих, стало слышно сонное лепетанье тополей, похожее на унылый плеск осеннего дождя, и Зине показалось, что именно от этого лепета, словно от заговора бабки-шептухи, унималась в затылке тупая боль.
«Была бы мама рядом, а так, кому я здесь нужна? Кругом чужие люди, у каждого свои заботы. До меня ли им?» — вздыхала Зина. Соседки по палате, страдавшие неведомыми ей женскими болезнями, ругали скверно мужчин, и видя, как краснеет девушка, еще больше распалялись, охальничали. Разве с такими поговоришь откровенно, рассеешь сердечную тоску?
С глубокой грустью вспоминалась родная деревня, росные седые травы на заре, склоненная над речкой дуплистая ива…
«Выпишусь из больницы и — домой. Хватит с меня городской жизни и заводской тоже. Кем я здесь стала? Калекой. Порченой…»
И Зина, отчаявшись, сравнивала мысленно прекрасные руки наставницы Катерины со своей, покалеченной. Кто захочет взять такую руку, приласкать ее? Никто. Разве что от жалости, так от этого еще обиднее, горше.
Зина давила в себе обиду на свою судьбу, переносилась мыслью в другое время, думала о женщинах-воинах, пострадавших на фронте и не потерявших веру и любовь к жизни, выполнивших свято главное предназначение женщины. В такие минуты отчаянье сменялось нежностью к людям, и завод переставал казаться злым молохом, а заводские люди — равнодушными и бессердечными.
Ночь длинная, все спят, а что-то шумит. И правда, что это такое?.. «Ох, Зинка, что с тобой происходит? Это же твое сердце, это ты сама! Ты не узнаешь ударов собственного сердца? Спи лучше, спи!» Только напрасно пыталась она призвать к себе сон.
А утром случилось такое, что вообще выходило за рамки ее понимания и удивило невероятно. Часов около десяти в дверях палаты возник высокий человек в белом халате, со свертком в руках, и осторожно кашлянул. Зина глазам своим не поверила: перед ней стоял ее злой обидчик, нахальный подковырщик Элегий Дудка. Стоял и моргал жалко и растерянно. Потом, словно по льду, мелкими шажками приблизился к койке Зины, выдавил мучительно какое-то подобие улыбки и шмыгнул носом. Она еще никогда не видела его таким, хотела тут же выгнать грубияна, рассердиться, но глаза его — просительные и тревожные — насторожили ее. Она сдержалась, закусив губу, и отвернулась к стенке.
Элегий Дудка наклонился к ее уху и умоляющим голосом тихо сказал:
— Прости, Зина, я виноват перед тобой. Ты из-за меня покалечилась. Я безобразничал… Я испугал тебя. Прости, если можешь!
Глаза Зины широко открылись: в них удивление и боль.