Преодоление

— Я ничего не помню, — прошептала она. В груди у нее стало горячо и несколько слезинок скатилось из уголков глаз. Зина вздохнула и как-то жалостливо, потеряно улыбнулась. Вот кто виноват! Он сам говорит, что виноват, а она никак не может заставить себя рассердиться на него. «Размазня! Покажи характер! Отомсти ему за все, за… вспомни, как он потешался над тобой! А-а, не можешь. Конечно! Он же сам пришел, повинился… Да, плохой человек не пришел бы, а этот… Просто он озорной», — закончила Зина сама с собой спор и удивилась тому облегчению, которое почувствовала. Еще три дня назад она бы просто возмутилась и рассмеялась в лицо тому, кто сказал бы, что она поведет себя так с ненавистным насмешником, а сейчас — уму непостижимо.

Соседки по палате, гулявшие где-то, — тут как тут! Точно осы на мед прилетели. Брякнулись разом на койки и, навострив уши, впились глазами в посетителя. Но посетитель ничего смачного не сказал, пожелал Зине скорого выздоровления, помялся, явно стесняясь, вынул из свертка целлофановый мешочек с виноградом, называемым «дамский пальчик», положил на тумбочку у койки. И тут Зина вдруг взволновалась: «Пальчик! Зачем? Что он хочет этим сказать? Подбодрить? Успокоить?» Но он ничего не сказал. Потоптался чудаковато, пожал ее здоровую правую руку и уже от порога, вспомнив, пообещал зайти вечером или завтра утром, если она разрешит. Зина промолчала, лишь посмотрела ему вслед просветленными глазами и тут же зажмурилась.

Соседки вскочили, как по команде с коек, вскричали в один голос, сгорая от любопытства:

— Это твой хахаль?

Зина не ответила, и тогда одна из них с деланным недовольством сказала:

— Ну что у тебя за выражения, Римма! Хахаль… Неужели ты не видишь — жених.

— Бородатый больно, вроде козла…

— Хе, чудачка! Чем бородатей козел, тем он азартней! — пояснила третья со знанием дела.

— Хватит вам выкобениваться! — окоротила подружек Римма. — У девки травматическое повреждение, к ней все заводское начальство бегать будет, улещивать, убеждать, что виновата она. А этот, слышали? Сам на себя вину берет! А почему? Да потому, что он настоящий мужчина! Верно я говорю, Римма?

— Кадр — ничего… Глазастый. А борода… Хм… Так с бородой даже приятней. Щекотать будет.

«Ты смотри, — подумала Зина, — а ведь, правда, у Элегия добрые глаза». Подумала и улыбнулась неожиданно для самой себя. «Ведь надо же! Какой сегодня день, а? Трудно вспомнить лучший, только одно плохо, давит сушью и духотой». Ей хотелось, чтоб поскорей наступило утро и чтобы опять произошло что-то хорошее, радостное, и чтобы она больше не оставалась одна. И точно, как по заказу вечером к ней пришли Катерина и Ветлицкий. Соседки по палате отсутствовали, и Зина, растроганная посещением Элегия, снявшим с ее души тяжесть одиночества, спросила Ветлицкого:

— Станислав Егорыч, вы примите меня обратно? Не выгоните после этого?

Ветлицкий сел на стул возле койки, покачал укоризненно головой:

— Что за разговоры, Зина? Где ты слышала, чтобы человека, пострадавшего на работе, выгоняли на улицу? Почему у тебя такое мрачное настроение?

— Мрачное? Нет, Станислав Егорыч, не мрачное… Я сама не знаю, что со мной.

— Это пройдет. Поправишься, и настроение станет лучше, боль пройдет.

— Мне и с болью хорошо.

— Ну, это ты брось, — засмеялся Ветлицкий. — Знаем, что такое боль. А как здесь кормят?

— Я не привередлива.

— А ты не стесняйся, — сказала Катерина мягко. — Организуем через завком дополнительное питание.

— Зачем мне врать, Катерина Ивановна? Будь еда плохой, я бы не стала есть и все.

— Объявила бы голодовку? — усмехнулась Катерина.

— А как же? Способ проверенный, по себе знаю.

— Это как же?

— Да было…

— Расскажи.

Зина задумалась чуть, колеблясь, вздохнула.