Примеры такого поведения требуются именно потому, что данный феномен, кажется, противоречит, во-первых, духу времени, а во-вторых, всем известным и наблюдаемым физическим законам сохранения энергии, поэтому его непросто вывести теоретически. Возможно, мы просто забыли, или не верили никогда, или не считали возможным, что определенные душевные и духовные отношения в мире связаны с гораздо большей доброжелательностью, дружелюбием, утверждением жизни и смысла, чем мы предполагали. Другими словами, мир, бытие и прежде всего человек всегда готовы к неожиданным переменам, но их осуществление не в последнюю очередь зависит от того, готов ли человек выйти за собственные рамки привычного и позволить удивляться себе и миру. Для этого нужно всего лишь немного открытости и некая мера общего доверия, которое не только учитывает, какими вещи являются, но и придает значение тому, какими они могли бы и должны стать. То есть, если мы рисуем карту мира, важны не только координаты уже известных территорий, но и те крупные области, которые еще надлежит открыть и сделать пригодными для обитания.
Ответственность в центре свободы
Открытость связана с понятием, которое все реже встречается в актуальных рассуждениях о человеке и мировом кризисе эпохи постмодерна, – с надеждой. Имеется в виду надежда на благополучное человеческое существование и сосуществование в целом, при котором отдельный человек сконцентрирован не только на удовлетворении собственных потребностей. Здесь мы можем сделать интересное наблюдение: если мы готовы проявлять надежду не только в отношении себя (как ожидание, что будут удовлетворены наши собственные желания, мечты и цели), но и в целом в отношении мира или хотя бы нашего непосредственного окружения, то часто, словно само по себе, возникает чувство оживленности. Оно указывает на то, что открытость миру и контактность с ним заложены в человеке по природе. Говоря проще, человек чувствует себя хорошо, когда он является идеалистом. Потому что это чувство оживленности показывает ему, что для него естественно и правильно беспокоиться не только о том, все ли хорошо у него самого, но и о том, для чего он может пригодиться, каковы его задачи и испытания в этот момент и в этом месте.
Возникающее чувство оживленности при этом гораздо больше, чем просто чувство (язык не дает нам здесь почувствовать разницу), потому что на экзистенциальном уровне оно также свидетельствует о том, что мы снова нашли связь со всей полнотой жизненных возможностей, что мы снова в игре, что мы пришли туда, где жизнь действительно происходит, – во взаимодействии и согласованности сил, а не в изоляции, которая угрожала бы нам при эгоцентричном взгляде на жизнь. Если мы настроимся на такое взаимодействие и согласованность сил, если мы будем готовы соединить свои силы с силами других, тогда, возможно,
Причина очевидна, ведь описанные здесь связи не очень сложны: если мы разделим свои сильные стороны и способности с другими и поставим их на службу жизни, тогда им найдется лучшее из возможных применений: они обратятся к тем жизненным областям, которые ждут именно этого вклада; там они займут место, предназначенное именно для них. А наши слабые стороны тоже найдут себе применение, так как дадут другому возможность и место применить
Это обстоятельство мы тоже быстро понимаем: ни один человек не является островом, и наши недостатки и достоинства, кажется, распределены так, чтобы дополнять друг друга. И значит, они не должны оставаться лишь нашими недостатками и достоинствами, а должны стать тесным переплетением различных качеств, которые являются целым лишь в общем слиянии. Говоря проще, слепой может нести хромого, а хромой – указывать слепому дорогу. Оба доказывают в этом случае, что человек имеет гораздо больше, чем просто способность компенсировать определенные недостатки. Они снова доказывают, что в руках человека даже недостаток может свидетельствовать о силе.