Преподобный Серафим Саровский

Особенно выделяется своим оригинальным рисунком одна из хоругвей Общества хоругвеносцев московских Кремлевских соборов и монастырей. Она представляет старца молящимся на коленях и, при строго-иконописном виде, очень нова. Края ее представляют собою как бы концы металлических развевающихся лент. Трудно передать то чувство, с каким впервые видишь на высокоподнятой кверху хоругви дорогой лик преподобного Серафима. Особенное впечатление производят изображения старца, молящимся на камне. Вид коленопреклоненной фигуры в белом балахончике на зеленом фоне леса чрезвычайно сильно действует на душу. Хоругвей с таким изображением несколько. И вот, под торжественный трезвон, несшийся к нему навстречу с монастырской колокольни, тихо двигался этот лес хоругвей, раскачиваясь на крепких палках; звеня тяжелыми привесами и кистями. Потом, за воздвизальными крестами несли три святыни — чудотворную икону «Знамения» Богоматери из Серафимо-Понетаевского монастыря, образ преподобного Серафима, впервые носимый в крестном ходу, и заветную икону Богоматери «Умиление», которую старец называл «Всех радостей Радость», которая была его келейною иконой и на молитве пред которою он скончался.

Эти три иконы стали пред шатром-часовней, и начался молебен Божией Матери. Было что-то особое в этой небольшой иконе старца Серафима, окруженной с обеих сторон оплотами и утверждениями его двух обителей, из которых одна им взращена, а другая создалась в его память.

Яркое солнце озаряло светлый, радостного письма лик «Знамения» с очами, в каком-то пророчественном экстазе поднятыми к небу, и грустный, слегка темный лик «Умиления», с глазами, опущенными долу, с покорно сложенными на груди руками.

И мне казалось, что в выражении этих двух икон отразилась судьба обителей.

Одна, Понетаевская, обеспеченная, теперь даже чрезвычайно богатая, с великолепными своими зданиями; другая, Дивеевская — в вечных страданиях, доселе бедная, почти нищая, возлюбленное чадо старца Серафима, и получившая в удел его удел, то есть непрерывное страдание.

И дай Бог, чтобы хоть теперь страдания и недостатки Дивеева кончились!

Но эти грустные воспоминания бледнели пред торжеством праздника.

Чрезвычайно живописен был этот крестный, далеко растянувшийся ход, разнообразие горящих на солнце хоругвей, разноцветные, пестрые ризы сельского духовенства, толпы народа со всех сторон, высокая часовня-беседка с высшим духовенством в золоте, а там густой лес с просекой, по которой нескончаемою лентой проезжали казаки, спешившие навстречу Государю. После молебна архиерей поднял в руках тяжелую икону «Умиления» и осенил ею народ на все четыре стороны.

Ход тронулся далее к монастырю. Нельзя без волнения думать об этом торжественном возвращении в Саров для присутствия при прославлении того человека, который пред нею молился, пред нею умер; знаменитой теперь святыни, которая 70 лет назад была унесена трогательными Дивеевскими «сиротами» как часть неценного для саровцев имущества «убогого Серафима». Теперь же она возвращалась во славе к прославляемому старцу, который так чтил и любил ее.

После крестного хода была обедня, отслуженная митрополитом Петербургским Антонием и епископом Назарием Нижегородским, который сказал слово о жизненности старца Серафима и его близости к верующим. Затем была отслужена торжественная панихида по старце.

Вчерашний день также был посвящен молитве о нем; в 12 часов была отслужена митрополитом, с архиереями Казанским, Нижегородским и Тамбовским, при тихом, грустном, вдумчивом пении Петербургского митрополичьего хора из 60 человек, под регентством Тернова, панихида по лицам, причастным к отцу Серафиму: Императорам, при которых он жил и по смерти постепенно прославлялся, с Елизаветы Петровны до Александра III; архиереям, его рукополагавшим, и правившим со времени его монашества и до последнего времени Тамбовскою епархией; его родителям Исидору и Агафии, и о нем самом. Вечером служили парастас — торжественную, заупокойную всенощную.

Когда я слушал последние о нем заупокойные молитвы, странное чувство овладело душой, грустное — так что многие плачут, — и вместе невыразимо сладостное. Грустное оттого, что всякий раз, как молятся о дорогом умершем лице — все равно, знали ли вы его, или нет, — тяжело думать, что вы никогда его не увидите. Сладкое потому, что, зная мученическую жизнь старца Серафима, отрадно думать о том, что его теперь окружает. И вот почему эти последние за него молитвы земных, чтущих его людей, принимают особый смысл.

Доселе, во все эти дни, что я нахожусь здесь, все как-то не привыкает мысль к этим противоположностям.

С одной стороны, страшное убожество, «снитка», с другой — великолепные облачения, золотые митры собравшегося в честь его духовенства, золотые хоругви и лампады, ему принесенные. С одной стороны — пустыня, безмолвие, общество медведей; с другой стороны, кроме нескончаемого простого народа, много избалованных горожан, оставляющих удобства жизни, чтобы приехать к этому пустыннику, и, наконец, русский двор и Царская Семья. Канун светлого дня.