Преследуя восход

Он говорил достаточно громко, чтобы услышала Клэр. Я в тревоге поднял голову и встретился с ней глазами, широко раскрытыми, полными страха — и все же искавшими, я видел это, какие-то слова.

— Но ты пытался! — задохнулась она. — Ты пытался… вот что самое важное…

Остальные промолчали, даже Джип, и Стриж продолжал:

— Но что жизнь этого маленького ростка или этой пустой скорлупы, которая называет себя мужчиной, — что они по сравнению с моей жизнью? Я живу так долго в этих мирах не затем, чтобы меня выгнали отсюда из-за такой безнадежной затеи.

— Так сделай что-нибудь! — рявкнул Джип. — Или захлебнись своим змеиным языком, старый тупица…

— Замолчи! — сказал Ле Стриж очень резко, и огонь заиграл на его лоснящемся пальто, когда он нагнулся вперед, прислушиваясь. Только слушал ли он вообще? Казалось, он был сосредоточен на чем-то таком, что мне было недоступно. А потом он рассмеялся: — Сделать? Что я могу сделать, закованный в холодное железо? Найди какую-то силу извне, и сейчас же… Но все равно уже слишком поздно. Что-то движется сюда, приближается… — Неожиданно на его высоком лбу выступил пот, и он тихо вскрикнул: — Здесь зло! Зло древнее и могучее…

Он круто развернулся ко мне, широко раскрыв глаза и тяжело дыша, развернулся так резко, что чуть не опрокинул Молл.

— Это ты! Ты, что моришь голодом собственную душу и блуждаешь между злом и добром, не зная ни того ни другого, — ты, поклоняющийся пустоте и дешевым безделушкам! Это дело твоих рук, ты навлек это на нас!

10

Я отвернул голову от брызжущего слюной ярости, подобно кобре, старика. Я должен был, наверное, испытывать стыд или гнев. Но на самом деле я не чувствовал почти ничего. Некоторая нервозность, легкая тошнота, неуверенность — да, но под всем этим было полное отсутствие чувств, отупение. Это было похоже на взгляд из окна в глубокую черную яму. И, может быть, сознание полного провала. Впрочем, не знаю.

Ядовитый голос старика неожиданно перешел в шепот, а потом и вовсе смолк. Барабаны тоже зазвучали приглушенной дробью, гомон толпы превратился в испуганный шепот — все это напоминало тихую тревожную погребальную песнь. Казалось, даже пламя склонилось и задрожало, хотя влажный воздух оставался по-прежнему неподвижным и прохладным. Затем толпа вдруг расступилась, мужчины и женщины поспешно рассыпались в стороны, расчищая путь к пламени и камням. С минуту ничего не происходило, затем что-то двинулось через пламя. На голую землю по направлению к нам упала тень. То, что ее отбрасывало, было всего лишь чьей-то фигурой, темным мужским силуэтом, закутанным в одеяние с капюшоном, как средневековый монах или прокаженный. Он направился к нам, скользя вдоль собственной тени, черный и непроницаемый, сам всего лишь тень, только более темная. Он мягко остановился в нескольких футах от нас — передо мной. А потом одним быстрым движением поклонился.

Поклонился с грацией танцора, склонившись почти до земли. В течение одного хорошо рассчитанного мгновения он стоял в этой позе, опираясь на длинную тонкую черную трость, затем неторопливо выпрямился и отбросил закрывавший его лицо капюшон. Яркие темные глаза впились в мои, и я ощутил этот взгляд почти физически — это был такой острый шок, что я не сразу осознал, что помимо глаз было и лицо. Не говоря уже о том, что лицо это я видел раньше.

Это была не физиономия волка или индейца. Лицо европейца, но смуглое от природы, сильно загорелое, с неприятной и какой-то нездоровой желтизной, ничего похожего на золотокожих караибов. Высокий лоб был испещрен морщинами, но лицо было гладким, если не считать двух глубоких складок, обрамлявших тонкий крючковатый нос и обрисовывающих черные усики, похожие на клыки, над тонкими темными губами и выдающимся твердым подбородком. Черные волосы, лишь чуть-чуть тронутые сединой, струились с нахмуренного лба и изящно ложились вокруг шеи. Еще более черными были глаза, которые он прикрывал, странно пустые, несмотря на блеск, словно за яркими линзами проглядывала какая-то необъятная пропасть, да и белки их были желтыми и нездоровыми. В общем и целом странное, поразительное лицо, теперь я это ясно видел. Гордое, как у монарха, и все же слишком отмеченное озабоченностью, хитростью и злобой, чтобы казаться монаршим. Лицо государственного мужа, политика — Талейрана, но не Наполеона. И с намеком на болезненность, которой я не заметил на той новоорлеанской улице, когда он уводил меня, сбивая с пути, или за рулем той машины, которой, похоже, кроме меня, никто и не увидел. Или на картах Катики…

Стало быть, не король — валет.

С минуту он, казалось, колебался. Затем длинные пальцы дрогнули в изящном приветственном жесте, в свете костра сверкнули драгоценные перстни, и он заговорил: