Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Самолет взревел и улетел. На поле остался я с секретарем-переводчиком да работники технических служб. То же самое – по возвращении. Из самолета – прямо к ожидающей поодаль паре машин. Улоф Пальме – с чем-то вроде авоськи со свертками в газетной бумаге в одной руке. В другой – набитый до отказа пузатый портфель. Никому из сопровождающих – их было двое – и встречающих – шофер и помощник – и в голову не пришло взять у шефа эти предметы. А он явно не ощущал никакой неловкости, ни физической, ни иной, оттого что они были у него в руках.

Принц Бертиль все три раза – дело было, как помните, или поздней осенью, или ранней весной – жаловался на холод и ветер на трибунах Красной площади, зато с похвалой отзывался о хорошем горячем напитке, который подавали присутствующим, – «как наш глёг».

Похороны – невеселое дело, но Пальме возвращался каждый раз все более оживленным. В третий раз, в марте 1985 года, рассказал, что удалось не только пожать руку, но и «переброситься парой фраз с вашим новым руководством».

…Теперь, попросив передать его пожелание в Москву, он ясно дал понять, что не хотел бы, чтобы его намерение стало известно в шведских кругах.

Так трансформировал он для себя собственный афоризм «С этим надо жить». Решился сломать-таки плотину недоразумений и не хотел, чтобы ему в этом помешали пресса или оппозиция.

В главе о Горбачеве я рассказываю, какую неожиданную реакцию вызвал этот, как и всегда, нестандартный шаг Улофа Пальме и как в конце концов договоренность о его поездке в Москву была достигнута.

Двумя годами раньше он в той же манере готовил визит в Стокгольм Ясира Арафата, который имел устойчивую репутацию безжалостного террориста. Только после сенсационного появления в столице Швеции палестинского лидера стали принимать всерьез в других европейских столицах.

За три недели до согласованного уже, но еще необъявленного срока Пальме принял мое приглашение на обед со словами:

– Да, надо потолковать о философии визита.

За два дня до убийства я видел его на перекрестке двух главных улиц Стокгольма.

…Все социал-демократические премьеры служили одному делу, и служили и служат одинаково ревностно. Но у каждого – свой почерк, каждый окрашивал время на свой лад. Самые яркие и оригинальные краски – конечно же в палитре Улофа Пальме.

В молодости его называли «мальчиком Эрландера», того самого шведского премьера, который принимал Хрущева и катал его на лодке в своей скромной загородной резиденции.

Со временем секретарь, потом помощник премьера стал министром, а там – главою кабинета. Довольно характерный, кстати, путь для шведских лидеров. Таким же примерно он был и у Ингвара Карлссона, который был мальчиком и Таге Эрландера, и Улофа Пальме. И написал книгу «В тени Улофа Пальме».

Карьеры сходны, личности разнятся. То, что другие лишь перенимают друг у друга, Пальме творил. То, что для иного – только лозунг, для него – глубокий душевный порыв. Жить для него означало бороться. Вызывающее у нас в постсоветское время оскомину понятие это было его естеством.

Министром, сломав все протокольные правила, он двинулся к воротам посольства США во главе демонстрации, протестующей против американской агрессии во Вьетнаме, за что тут же и навсегда был занесен за океаном в черные списки.

Много позднее, став премьер-министром в четвертый раз, он «спровоцировал» беспрецедентную демонстрацию предпринимателей, выступавших против создававшихся по его инициативе фондов трудящихся, которые противники социал-демократов ехидно называли «фондовым социализмом». На самом деле речь шла о наступлении на безработицу, которая подпрыгнула при буржуазном правительстве, об укреплении базы пенсионного обеспечения и формах влияния рабочих и служащих на деятельность предприятий, включая и частные. На политические дебаты с участием Пальме у телевизоров собиралась вся страна. Когда его не стало, вспоминали и об этом. В годовщину его убийства даже идейные противники признавались, что жить в Швеции без него стало скучнее. Говорили, что преемники Пальме хоть и разделяют его воззрения, но не обладают его ораторским даром и не способны возбуждать столь сильные эмоции.

Да, было что-то моцартианское в его натуре. Казалось, он легко, играючи справляется со своими обязанностями и в то же время, как строптивый иноходец, рвет постромки, все время взламывая клетку политического гетто, в котором поневоле находился, как и все люди его ранга.

Делают политику сотни и тысячи людей. Тон ей задают единицы.

Все могут короли?