Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Какой страны? Действительно Советского Союза или мне послышалось? Нет, я не мог себе вообразить, что ко мне мог подойти представитель Советской державы и подать мне руку; я был уверен, что это дипломат другой страны.

Лишь потом, когда я внимательно посмотрел, ко мне пришло понимание правды, которая была для меня неприятной. Я подошел к этому человеку, и он снова сказал: „Так что, увидимся в посольстве?“

Я спросил его: „Вы – посол Союза Советских Социалистических Республик?“ Он ответил: „Да. Меня зовут Панкин“. Говорю: „Я о вас читал. К сожалению, вышло недоразумение. Я уважаю вас как каждого человека, однако руку подал вам по ошибке: я считаю невозможным здороваться с представителями режима, который повинен в стольких преступлениях. Я слежу за тем, что делается на моей родине. Я удовлетворен поворотом к лучшему и тем, что революционные процессы, которые у нас происходят, не будут потоплены в крови. Верю, что свобода, демократия и человеческое достоинство наконец победят и там. Однако вы опоздали на двадцать лет. Я не могу переступить через себя“.

Он ответил: „Понимаю вас. Простите нас“. Я сказал: „Благодарю за понимание“. Ни за что другое я поблагодарить его не мог».

Не важно, что я почувствовал в тот момент, когда держал в руках этот номер «Респекта».

Теперь, по прошествии стольких лет перечитывая это, чуть было не сказал: письмо, это интервью, я испытываю странного рода признательность Виктору Файнбергу. Он сказал то, что носилось в воздухе. Назвал вещи своими именами. И при этом еще милосердно отнес мою личную вину на счет коллективной.

Сам себя я и сейчас сужу жестче, чем Виктор в ту пору. Но тогда эта публикация была для меня раной. Тем более что накануне я имел честь и удовольствие принимать в посольстве Ларису Богораз и Константина Бабицкого.

Конечно же, публикация Файнберга попала, не могла не попасть в поле зрения Дубчека. Косвенным образом он дал это понять при нашей очередной встрече. И, словно бы угадав мое настроение, заговорил о своих беседах с новыми почетными гражданами Праги, о том, что сам пережил в те дни, сначала в Праге, потом в Москве, на положении то ли высокого гостя, то ли арестанта. Хотел успокоить меня, а в результате расстроился сам и поделился своей неутихающей болью: всю жизнь мучает вопрос, правильно ли он сделал, подписав тогда в Москве декларацию, ту, что, по словам его оппонентов, которые не успокоились и до сих пор, помогла оккупантам спасти лицо.

– Если бы сейчас пришлось решать это снова, я поступил бы так же, – сказал он, и на глазах его, к великому моему смущению, выступили слезы. – Иначе пролилась бы кровь. Много крови. Будапешт не должен был повториться.

Эти слезы, как вешний дождь, смыли мои обиды. Исповедь Дубчека между тем продолжалась. Он снова вернулся к больной для него теме «Ельцин – Горбачев». Словно предвидел, что недалек день, когда два этих локомотива столкнутся, и все его надежды на реализацию того, что не удалось Пражской весной 68-го года, рухнут.

Хорошо, что случилось поговорить с Борисом Николаевичем. Он слушал внимательно. Сказал, что все понял. Но что? К Горбачеву он испытывал огромнейшую симпатию. Слышал, что его называли советским Дубчеком. Вопреки моим предположениям, основанным, правда, на собственном разумении, сомневался, что Михаилу Сергеевичу это понравится. Каждый политический деятель – сам себе точка отсчета. Встречи с ним в Москве были короткими, и это понятно. Ему ли, Дубчеку, не знать, сколько в такую кризисную пору головных болей у президента. Но почему он был так сух и формален? – это мучило его. И так многое хотелось сказать ему. Мы утешились тем, что перешли, как это уже не раз бывало, к обсуждению планов его визита в Киргизию. Приглашение Верховного Совета, инициированное мною, уже несколько недель лежало у него на столе. Он не очень-то верил, что удастся вырваться в такое смутное время, но говорить о возвращении в места детства доставляло ему истинное удовольствие. Обо мне и говорить нечего. Привезти на свою родину такого человека!

Нет, он не был красноречив в тот день, Дубчек. Как, впрочем, и в другие. Скорее многословен, как это случается со многими, когда им приходится говорить не на родном языке.

А эхо моей встречи с Файнбергом прозвучало удивительным образом много лет спустя, в 1996 году, в Париже.

Французские интеллектуалы собрались обсудить положение в Чечне. Там только что подписали Хасавюртовские соглашения, и делегация правозащитного фонда «Гласность» приехала во Францию, чтобы через Совет Европы и Европейский союз призвать к оказанию республике массированной экономической помощи. Я был в составе этой делегации.