Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

«Токарь? Он вот какой токарь. Медаль Королева вручали. Первые две медали. Заведующему комплексом и ему, то-ка-рю! Да он у меня еще танцо-о-ор! Училище в Ленинграде кончал. Он сам преподавать может. А пляшет… И деньги всегда при нем. Он только, извините, что в туалет с ними не ходит. А так – всегда при деньгах».

Но самое главное, то, ради чего и начал я сочинять эту главку, – это Женины письма, теперь уже не бабушке, тоже умершей накануне собственного столетия в 1973 году, и не дедушке, который утонул в Сердобе сразу после войны, когда грузил скошенную на другом берегу траву в лодку, а мне – то в Стокгольм, то в Прагу, то в Лондон, а теперь уже снова в Стокгольм…

Письма, читая которые я порой думаю, что это не мне, ей надо было бы подаваться в писатели. Каюсь, мысль о том, что эти папирусы надо беречь как зеницу ока, не сразу оформились в моей голове. Да и потом, из-за бурных событий в моей жизни, не все удалось сохранить.

Но все же, все же…

Вот первое из сохранившихся, помечено февралем 1984 года. Шел семнадцатый месяц моего посольствования в Швеции.

«Здравствуйте, мои дорогие Валюша и Боря!

Сегодня последний мой вечер в Сердобске. Завтра я уезжаю».

Немаловажно заметить, что все или почти все ее письма начинаются со слова Сердобск – либо она туда собирается, либо уже там, либо на время с ним снова расстается, либо у себя в Подлипках дачных принимает гостей или годков оттуда.

«Приехала сюда 14 января, а кажется, только вчера меня в Ртищеве (узловая станция. – Б. П.) встретил Алексей.

Вечер. Топится печь. Нина в духовку положила картошку. Кажется, ничего нет вкуснее печеной картошки. Из погреба достали соленья – огурцы, помидоры, грибы. При мне зарезали поросенка, сало посолили, оно пока не готово, а из мяса делали отбивные, пельмени, жарили картошку с мясом. Так что похудеть не удалось. Помаленьку куры занеслись, кушаем свежие яички. Молоко покупаем в магазине. Печет Нина блинчики, а Клавдя – пироги с картошкой и капустой. Перед самым отъездом сюда нам звонил Алексей, что мама плохая, я так боялась за нее, думала, придется хоронить. Вырядилась в траур, но пока, слава богу, жива, но слабенькая очень.

Я им рассказывала о вас, о ваших делах. По телевидению все время смотрели тебя все. Мама очень жалела, что уже не видит, а то бы тоже посмотрела тебя, „Борьку“.

Ты знаешь, что у Нины внук глухонемой? Его из Саратова на месяц привозили сюда. Он находится в садике. Дали им на зимние каникулы. Я семь дней с ними была. В письме трудно все описать, но я так довольна, что снова увидела его. Он такой умный, такой смышленыш. Все-все понимает. На пальчиках показывает, что к чему. К Исаевым придем с ним. Он начинает показывать что-нибудь, а Клавдя с мамой, глядя на него, плачут. Вася (Нинин сын, отец глухонемого мальчика. – Б. П.) уже работает. Жена в этом году закончит институт, и они уедут в Ульяновск. Докторами. Ты, наверно, спросишь, была ли я в лесу, на Мысах? Конечно, была, и была два раза. Собирались как на Северный полюс. Приехала из Москвы, было тепло, а сейчас морозы –29 по Цельсию. Собрали два рюкзака продуктов, оделись потеплее с соседкой, пошли. Мы боялись, что нет в лесу дороги, но наши опасения были напрасными. Была лыжня, мы по ней пошли и прошли все дороги, которые вели к кипучему роднику. Вышли очень далеко от нашей Песочной дороги.

Пришли к бабушкиному дому (тот, где мы жили в войну. – Б. П.). Все блестит от снега, а кругом тишина и покой. Я долго стояла на поляне. Вспоминала, как мы катались на санках с горы к Чернышевым…»

Чернышевы – отец, мать, дочь и два сына, Петька и Павлик, – жили под горой, на самом берегу Сердобы. Запомнилось, что в темных сенях, где они держали корову, у них всегда почему-то было по щиколотку навоза, который никак было не миновать, если хочешь попасть в горницу. Отца, который, запомнилось, называл США САСШ, очень интересовался мировой политикой и любил разъяснять ее слушателям вроде нас, малолетних, или, наоборот, моей бабушке, сразу после начала войны взяли на фронт, откуда скоро пришла похоронка, потом забрали старшего из братьев, Петьку.

С дочерью Клавкой, которая была на пару лет старше меня, мы пасли коз, она гонялась за ними с хворостиной как угорелая, а я заглядывался на ее мелькавшие под изодранным платьем ляжки. Младший Павлик, чуть моложе меня, был известен тем, что каждую ночь обильно орошал постель, за что мать и старшая сестра били его нещадным образом. Отчаявшись, он не нашел ничего лучшего, как, не сказав ни одной душе ни слова, перевязать себе известное место ниткой, что было замечено только на третий или четвертый день, когда все распухло, я помню это как сейчас, и приобрело страшный вид. Тем не менее умудрился как-то добраться до этой, к счастью, быстро сопревшей нитки без врача, которого и взять-то в такой глуши было негде. Когда под влиянием «Детства» Горького я прочитал «Подлиповцы» Решетникова, сразу вспомнил и этот дом, и эту семью.

Да мало ли было хорошего. И такая меня взяла грусть, горло перехватило, видно, к старости все идет, без слез не обошлось.