Преступление и наказание, Часть 4

He looked uneasily and suspiciously about him to see whether there was not some guard, some mysterious watch being kept on him to prevent his escape.	Беспокойным и подозрительным взглядом следил он кругом себя, высматривая: нет ли около него хоть какого-нибудь конвойного, какого-нибудь таинственного взгляда, назначенного его стеречь, чтоб он куда не ушел?
But there was nothing of the sort: he saw only the faces of clerks absorbed in petty details, then other people, no one seemed to have any concern with him. He might go where he liked for them.	Но ничего подобного не было: он видел только одни канцелярские, мелкоозабоченные лица, потом еще каких-то людей, и никому-то не было до него никакой надобности: хоть иди он сейчас же на все четыре стороны.
The conviction grew stronger in him that if that enigmatic man of yesterday, that phantom sprung out of the earth, had seen everything, they would not have let him stand and wait like that.	Все тверже и тверже укреплялась в нем мысль, что если бы действительно этот загадочный вчерашний человек, этот призрак, явившийся из-под земли, все знал и все видел, - так разве дали бы ему, Раскольникову, так стоять теперь и спокойно ждать?
And would they have waited till he elected to appear at eleven?	И разве ждали бы его здесь до одиннадцати часов, пока ему самому заблагорассудилось пожаловать?
Either the man had not yet given information, or... or simply he knew nothing, had seen nothing (and how could he have seen anything?) and so all that had happened to him the day before was again a phantom exaggerated by his sick and overstrained imagination.	Выходило, что или тот человек еще ничего не донес, или... или просто он ничего тоже не знает и сам, своими глазами ничего не видал (да и как он мог видеть?), а стало быть, все это, вчерашнее, случившееся с ним, Раскольниковым, опять-таки было призрак, преувеличенный раздраженным и больным воображением его.
This conjecture had begun to grow strong the day before, in the midst of all his alarm and despair.	Эта догадка, еще даже вчера, во время самых сильных тревог и отчаяния, начала укрепляться в нем.
Thinking it all over now and preparing for a fresh conflict, he was suddenly aware that he was trembling--and he felt a rush of indignation at the thought that he was trembling with fear at facing that hateful Porfiry Petrovitch.	Передумав все это теперь и готовясь к новому бою, он почувствовал вдруг, что дрожит, - и даже негодование закипело в нем при мысли, что он дрожит от страха перед ненавистным Порфирием Петровичем.
What he dreaded above all was meeting that man again; he hated him with an intense, unmitigated hatred and was afraid his hatred might betray him.	Всего ужаснее было для него встретиться с этим человеком опять: он ненавидел его без меры, бесконечно, и даже боялся своею ненавистью как-нибудь обнаружить себя.
His indignation was such that he ceased trembling at once; he made ready to go in with a cold and arrogant bearing and vowed to himself to keep as silent as possible, to watch and listen and for once at least to control his overstrained nerves.	И так сильно было его негодование, что тотчас же прекратило дрожь; он приготовился войти с холодным и дерзким видом и дал себе слово как можно больше молчать, вглядываться и вслушиваться и, хоть на этот раз по крайней мере, во что бы то ни стало, победить болезненно раздраженную натуру свою.
At that moment he was summoned to Porfiry Petrovitch.	В это самое время его позвали к Порфирию Петровичу.
He found Porfiry Petrovitch alone in his study.	Оказалось, что в эту минуту Порфирий Петрович был у себя в кабинете один.