Преступление и совесть

— Ваши стихи?.. — в голосе Замысловского сквозит ирония. — Лермонтова из вас, Владимир Митрофанович, все равно не получится, и нового гимна вы тоже не сочините.

— Как знать, милостивые государи. — Глаза Пуришкевича самонадеянно блеснули.

— Знаем, знаем, Владимир Митрофанович. Но лучше не дробить силы, а оставаться верным членом нашего «Союза русского народа», честное слово! Не протестуйте, вам не следует протестовать, многоуважаемый господин Пуришкевич. Да, да, сам Дубровин мне об этом говорил…

— Что говорил, что? — горячился Пуришкевич.

— Что наши люди всегда отличались преданностью и готовностью подчиниться, — хладнокровно ответил Замысловский. — Николай Евгеньевич может подтвердить, что и мнение государя императора соответствует… Союзу Дубровина и его органу «Русское знамя» всегда принадлежит первое слово, а вы дробите наши силы, милостивый государь!

— Да, это правильно, — кивнул Марков.

— Чепуха, мы стреляем из разных точек в одну мишень…

Замысловский и Марков все еще сидели за столиком. Теперь Ходошев имел возможность как следует разглядеть бывшего Виленского прокурора, понаблюдать за его манерой говорить, характерной жестикуляцией: каждое произнесенное слово тот сопровождал резким движением рук.

Ходошев подвинулся ближе к Кузнецову.

— В бытность Замысловского товарищем прокурора Виленской судебной палаты, — рассказывал Кузнецов вполголоса, — по его обвинительным речам демократам было вынесено приговоров больше чем на две тысячи лет тяжелых каторжных работ. В самые дикие места Сибири были высланы эти мужественные люди, борцы против деспотического режима.

— Слыхал, слыхал, — подхватил Ходошев.

— Осуждены героические сыны и дочери русского народа, в том числе и представители потомственного дворянства… — продолжал Кузнецов. — Мне рассказывали, как одна курсистка, красивая, с благородными чертами лица, выслушав речь Замысловского, в которой он требовал для нее смертной казни за то, что она стреляла в высокопоставленного сановника, крикнула ему прямо в лицо: «Придет и ваш черед, господин прокурор!» Замысловский, говорят, обратился к присяжным с такими словами: «Господа судьи, не будем дожидаться, пока нас уничтожат. Ее надо повесить на первом попавшемся столбе, посреди Вильно…» А известны вам подробности биографии святейшего апостола черносотенных орд Маркова-второго, господин Ходошев?

— Кое-что известно.

— Но вы, наверное, не знаете, что дед Маркова — сумасбродный деспот, крупнейший помещик Курской губернии, приказал до смерти запороть старого крестьянина и его жену. А внук — депутат Государственной думы, Марков-второй, унаследовавший характер своего деда, рьяно ополчился против инородцев. Поговаривают, будто он во сне, точно так же как его дед, поровший несчастных крепостных до смерти, считает: один, пять, восемь, двадцать три… — Кузнецов на мгновение запнулся: — Простите, коллега Ходошев, вы ведь тоже инородец?

— Я еврей, — ответил Ходошев.

Послышался звон колокольчика, которым Родзянко приглашал депутатов Думы занять свои места. Публика хлынула в зал. Твердый, грудной голос Родзянко возвестил:

— Слово имеет…

Ходошев не расслышал, кому было предоставлено слово. На кафедру взошел чиновник, директор одного из департаментов в министерстве юстиции. Он был лысоват, глаза, слегка прищуренные, беспокойно бегали. Монотонно, словно читая проповедь, он сообщил, что дело об убийстве Андрея Ющинского передано Министерством юстиции следователю по особо опасным делам господину Фененко. Прокурору Киевской судебной палаты Чаплинскому отдано распоряжение с предельным вниманием следить за ведением этого дела. Высокопоставленный чиновник говорил долго и нудно, по нескольку раз повторял одно и то же, а председатель не решался прервать его. В конце концов чиновник оповестил высокое собрание, что Министерство юстиции обратилось в Министерство внутренних дел с предложением осуществить самые решительные меры по розыску преступника.

Правые депутаты шумно и восторженно аплодировали, и оратор с благодарностью обратил взор в ту сторону зала, откуда раздавались аплодисменты. Затем он поднял свою короткопалую руку и торжественно сообщил, что его высокопревосходительство министр юстиции Иван Григорьевич Щегловитов поручил ему заверить господ депутатов Государственной думы, что он самолично займется изуверским убийством и неуклонно будет информировать Думу о результатах расследования… Правые ликовали. Оратор сошел с трибуны. В глубине зала чей-то одинокий голос затянул было ура-патриотическую песню, но председательский звонок заставил его замолчать.

Как всегда, когда шел вопрос об инородцах, и в особенности о евреях, на трибуну выскочил Пуришкевич. Стоило ему только заговорить, как из рядов оппозиции послышались издевательские возгласы, сопровождаемые смехом: «Пошлите за каретой. Он выжил из ума!..» Но голос Пуришкевича обладал незаурядной мощью: