Преступник номер один. Уинстон Черчилль перед судом Истории

Идея, как известно, получила колоссальное развитие. Кто развивал? В сборнике «Действующие распоряжения по местам заключения» (Москва, 1920) приводятся распоряжения и циркуляры, подписанные начальником Главного управления местами заключения Наркомюста РСФСР Ширвиндтом, затем Апетером; зам. начальника – Корнблиттом, начальниками отделов – Бродовским, Голенкевичем, Гольцом, Кесслером, Якубсоном; инспекторами – Блаубергом, Войцицким, Миллером; председателем Центральной распределительной комиссии заключенных – Сольцем (позже стал помощником А. Вышинского); консультантом – Утевским. Знамениты фамилии гулаговских начальников-евреев Фирина, Бермана, Кацнеленбогена, Фельцмана и мн. др.

Подобных деталей наши авторы, сидя в 1923–1924 годах в Берлине, конечно, не знали и знать вряд ли могли. Как не знали они и того, к примеру, как и насколько комплектовались за счет евреев иные правительственные органы…

Иногда в писаниях наших авторов просверкивают, как сполохи, и иные озарения насчет истинных масштабов как русской трагедии, так и еврейской ответственности. Сами пораженные, уязвленные всем происходящим, они заклинали: «Мы обязаны взять на себя всю борьбу специально с большевиками-евреями, с разными евсекциями и вообще с еврейскими комиссарами. И еще одно мы должны взять на себя: мы должны убедить все мировое еврейство в гибельности большевизма для всего Мира, для России и для всего еврейства. Мы должны содействовать полной изоляции большевизма, как изолируют чумное гнездо. Тогда, т. е. если мы выполним весь наш долг, мы спасем Россию и русское еврейство» (Пасманик). Но, взывая к своим «жестоковыйным» (пораженным моральной глухотой и слепотой, безответственностью) соплеменникам, призывая их к борьбе «против большевистского владычества всеми силами», чтобы «не погрешить против последних, основных ценностей человека и человечества, не погрешить против родной страны и родного народа», они, одновременно, глубочайшим образом вскрывают мотивы еврейства, неизбежно, объективно и невозвратно приведшие его – целиком и полностью – в стан революции. И получается, что они противоречат сами себе, что их призыв – заведомо есть глас вопиющего в пустыне.

Особенно отличился тут И. М. Бикерман, которого хочется цитировать и цитировать, настолько созвучны нашему времени его откровения. Вот, например, он разъясняет такое явление, как массовая репатриация (на деле – мощный, хорошо экипированный и подкрепленный деньгами десант) революционизированных евреев из Америки в Россию:

«Попав в среду действительно свободной и мощной американской жизни, люди эти очень скоро проникались высокомерным презрением не к России – компетентные наблюдатели утверждают, что русские евреи в Америке еще после десятилетий испытывают тоску по родине – но к ее строю, к ее политическому укладу… Для людей с такими воспоминаниями и такими представлениями большевицкая Россия легко превратилась в обетованную землю: тут и равенство, и социализм, и еврейская власть».

Бикерман не один раз пишет, оправдывая революционизированное еврейство, о приманке равенства («эмансипации евреев», как говорили тогда). Но порой из-под этого прикрытия вновь и вновь просверкивает истинный мотив – приманка власти: «При большевиках же равенство получило наиболее осязательное выражение: евреи участвуют, и даже очень заметно участвуют, во власти».

Иногда Бикерман останавливается на иррациональной составляющей еврейской революционности: «Небольшой словесной манипуляции достаточно для еврейского народа. Еврей и сейчас охотно идет за всяким блуждающим огоньком, поднимающимся над революционным болотом; тлетворная, разлагающая словесность о всеобщем братстве и всеобщем благополучии, та самая словесность, которая породила смуту и, следовательно, погромы, еврею и теперь мила; слова «отечество», «порядок», «власть» коробят ухо еврея, как реакционные, черносотенные; слова «демократия», «республика», «самоопределение» нежат его слух; вопреки всем жестоким урокам еврей продолжает думать, что в начале было слово, не творческое Слово Божье, а праздное слово краснобая».

Поневоле задумаешься: ведь это как вчера написано! Неужели и в самом деле все названные качества имманентно и неистребимо присущи еврею как черта национального характера? Видимо, так. Но тогда как тут быть и что с этим вечным характером делать нам, русским? Как к нему относиться?!

А Бикерман поднимается до обобщения: «Не нами вызванная, не нами и осуществленная (он считал так. – А. С.) революция воспринимается тем не менее евреем как великое благо – для всех вообще, для нас в особенности. Не требуется даже указать, какие именно блага она принесла. Не принесла, так принесет еще».

И получается, стало быть, что еврейство оказалось практически все целиком по одну сторону баррикад не из-за недоразумения, не по недомыслию, а глубоко закономерным образом, непоправимо. Можно сказать, революция стала для евреев чем-то вроде веры и призвания. О чем же тогда хлопотали бикерманы и пасманики? Не были ли их хлопоты пустыми, не строили ли они на песке?