Преступница

После Машиного ухода он взялся жадно. От заголовков дрожали руки. Теперь, когда она ушла, Юлий и сам не мог понять, зачем, празднуя труса, он наговорил все эти глупости: "Ворованное... Мама... Идиот!" Юлий поймал себя на том, что слышит ее голос. Все чаще этот голос звучал для него в ее отсутствие.

Пролистав в одиночестве, он счел сумму резонной. По-настоящему интересных было, пожалуй, три. Этих книг не найдешь днем с огнем. Он представил, как Венька держит том на отлете, и явственно увидел дальнозорко прищуренный взгляд. Лишь на посторонних Вениамин производил комическое впечатление: умел вырядиться, шут гороховый! Знакомство, однако, они вели не первый год, и Юлий знал особое выражение Венькиных глаз. Глаза глядели на книгу как на жертву - словно припечатывали личным штампом. Не мытьем, так катаньем, сплетая замысловатую паутину, этот библиофил умел выследить и завладеть. Листая, Юлий невольно подражал Венькиной цепкости: уж этот не выпустил бы из рук! "Странно, - скопировав взгляд, он вспомнил про востроглазого. Очень странно", - Юлий повторил, мысленно возвращаясь к ней.

То, что она делала, порой казалось чудовищным - он вспомнил про больничный полтинник. Никогда, даже в самых стесненных обстоятельствах, он не сделал бы ничего подобного, однако ей - в его глазах - даже это сходило с рук. Вопрос о деньгах, которые она присвоила, завертелся на языке, едва она упомянула про кодекс: он не посмел задать. Нет, не из трусости. Юлий остановил себя потому, что при всей чудовищности поступков, которые она себе позволяла (он догадывался, что не с ним одним она неразборчива в средствах), эта девушка знала правильные слова. Он нашел синоним: сокровенные.

В его оценке не было восхищенной поверхностности: слова, которые она выбирала, не ласкали филологический слух. Они были прямыми и грубыми, но именно здесь крылась загадка, похожая на ту, где говорилось о вершках и корешках. Правота ее слов чуждалась тонкости, отшлифованной образованием. Больше того, в каком-то смысле, ее словесная правота шла вразрез с его пониманием жизни, однако оно, выросшее из культурной почвы, имело сильные корни, но слабую ботву. Слова, которые произносила она, казалось, едва цеплялись корнями, но все, что поднималось над поверхностью, обладало силой и смелостью. Это не было смелостью мысли, но именно такой смелости Юлий тщетно чаял в себе.

Смутно он понимал, что помехой на этом пути встает череда его предков. Их непреклонные глаза глядели с фотографий. Многие века они придерживались твердой и узаконенной морали: прапрадед, прадед, дед - все, кроме отца. С отцом, оставившим семью, выходил первый сбой. В отличие от его собственных, Машины семейные обстоятельства казались иными. В ней соединялись две национальные традиции - два закона, вытекавшие один из другого, но друг другу противоречившие. Именно в этом противоречии Юлий видел источник ее неодолимо притягательной смелости.

Нельзя, однако, сказать, что, пускаясь в подобные рассуждения, Юлий не учитывал опасности и подвоха. То, что он готов был назвать равноценными традициями, на самом деле таковым не было. Еврейская уходила в глубь веков, русская зиждилась на более шаткой платформе. Из их конфликта могло родиться как новое знание, так и неоязыческий пустоцвет. В истории бывало по-всякому. Материнской половиной души, падкой до мистики, он жаждал первого. Отцовская опасалась второго. Как бы то ни было, этой загадке Юлий желал найти окончательное решение: узел, который здесь нащупывался, с историософской точки зрения, представлялся многообещающим. Распутав, он надеялся вписаться в контекст историко-философских аналогий и безо всякого скепсиса, обыкновенно свойственного его образу мыслей, представить себя едва ли не римлянином, живущим на осевом рубеже. Вертикальная ось, две тысячи лет назад пронзившая горизонтальное время, метила в его сердце.

В незрелости такого рода фантазий Юлий отдавал себе отчет. Отпрыск бесчисленных еврейских поколений, он не имел бесспорного права сравнивать себя с гражданами Рима - Юлий же на этом сравнении настаивал. Подобием оправдания он считал свою потомственную образованность, которая - если следовать историческому контексту - была, скорее, отягощающим, нежели освобождающим обстоятельством. Мозги, отточенные образованием, лишь до поры, до времени служат совершенным инструментом. Задачи, которые они позволяют решать, мало-помалу становятся вторичными: в пределе образованности маячит философская утомленность. Ему казалось, что именно она, исторически сопряженная с римской душой, настигла наконец и евреев. В качестве главного признака Юлий выделял увлеченность политико-государственными делами (тростью надломленной) - в ущерб делам духовным. Для погружения в духовную сферу требовался приток новой крови.