Претерпевшие до конца. Том 1

Замётов так и не двинулся дальше прихожей, чувствуя пронзительное покалывание в сердце, но ещё не собравшись с мыслями, чтобы истолковать его причины. Через несколько минут показался сам отец Сергий, ещё молодой священник, лёгкая полнота которого сочеталась с болезненностью бледного лица с крупными, в тёмных обочьях глазами.

– Чем могу помочь вам?

Александр Порфирьевич торопливо изложил свою нужду, томимый желанием скорее уйти из этого дома, словно что-то гнало его отсюда.

– Сейчас буду, – коротко кивнул батюшка и, действительно, был готов минут через десять. Дети выбежали провожать его. Отец Сергий перекрестил их, и его и без того печальное лицо затуманилось ещё большей тоской.

До дома добрались в почти полном молчании. А, когда после исповеди и причастия больной, Замётов, поразмыслив, решил всё-таки дать батюшке на прокорм семейства (как-никак всякий труд должен вознаграждаться), тот резко и категорически отказался:

– Причастить больную – мой долг. И денег за это я не возьму. Истратьте их лучше на лечение жены.

– По крайней мере, возьмите хоть на извозчика…

– Благодарю, не нужно.

Когда отец Сергий ушёл, Александр Порфирьевич подумал, что Аглая наверняка рассказала ему, что было между ними, и оттого батюшка попросту побрезговал взять из его рук деньги. От этой мысли стало особенно тошно.

Впавшую в бесчувственность Аглаю отвезли в больницу, доктор честно признал, что положение крайне серьёзное, и он ни за что не ручается. От этих слов Замётова обдало холодом и, уйдя к себе, он застонал, как раненый зверь. Эту женщину он не раз хотел убить сам, не раз представлял себе, как убивает её, но угроза её ухода привела его в неописуемое отчаяние. Жизни без неё не существовало, не могло существовать, потому что сама она, принёсшая ему столько терзаний, и была его жизнью.

Хотя всё разрешается легко… Одна пуля, один выстрел в висок – и больше никаких страданий, всё закончится в один миг. Или?.. Пронеслись перед глазами образы матери и отчима, и молодого батюшки с болезненным лицом. В комнате Ани и сейчас, должно быть, лампада теплится. Аглая всегда заправляла и зажигала её, научив тому и девочку.

Замётов осторожно встал и, чуть приоткрыв дверь, заглянул в соседнюю комнату. Аня была не одна. С нею делили горе её задушевный друг Петруша с матерью. Дети стояли на коленях, а женщина – впереди них, в полный рост, чтобы свет лампады освещал небольшую книгу, которую она держала, читая вслух. Замётов не мог определить, что именно читает Надежда Петровна: акафист ли, канон ли. Её негромкий голос распевно проговаривал стихиры, а дети частили вослед «Господи, помилуй!» или «Слава Отцу и Сыну…» Молились о здравии болящей…

Александр Порфирьевич отошёл к окну и закурил. Или… Конечно, верить в Бога в век науки и технического прогресса – это чистое безумие, но… Ведь взять, скажем, Менделеева. Уж на что учён! На что голова! А ведь – верил… А Паскаль? А сам Дарвин, наконец? Ярко светились звёзды на ледяной глади зимнего неба, но нисколько не желали раскрыть тайну.

Или! Вспомнилось, как так же, как теперь Аня, елозил он на коленках у образа вместе с матерью, а отчим скрипуче вычитывал стихиры по толстенной книге, самим им переплетённой. Как ненавидел он этот скрипучий голос, эти нелепые славянизмы церковных текстов – всё, решительно всё!

И ещё отчётливее припомнилось – изблёванное с вином и водкой причастие. Словно вчера только было… И зачем такую глупость вытворять понадобилась? Даже если и нет никакого Бога.

Снова переметнулись мысли к отцу Сергию. Отчего-то не моглось называть этого молодого священника попом, и на ум невольно приходило непривычное, почти стыдное – батюшка. Говорили о нём, как об учёном человеке, философе и медике одновременно. Такого не обзовёшь полуграмотным попом…

Всколыхнулся давнишний укол. Вот, оказывается, отчего так тяжко было на квартире отца Сергия: от уюта и чистоты, в ней царящего. От той простосердечной открытости, с которой смотрела матушка, не подозревая в госте дурного. От возни и смеха малышни… От того, наконец, как жена и дети смотрели на мужа и отца, как провожали его.

Кабы так жить!.. Замётов тускло оглядел погружённую в темноту комнату, представил играющих детей, хлопочущую Аглаю. Вот, оказывается, каково лицо счастья, счастья, которого ему, Александру Порфирьевичу, не видать никогда. Никто не протянет к нему пухлых ручонок с лепетом «папа!», никто не проводит и не встретит ласковым взглядом. А как же хочется этого! Вся душа в тугой узел скручивается от тоски по простому человеческому теплу, по взгляду участливому.

И что за собачья жизнь вышла… Только одно единственное существо и любило его – мать. Только от неё и видел настоящую ласку. А от прочих – или безучастие, или презрение, или насмешка, или – ненависть. Ежедневно читать пусть и глубоко затаённую, скрытую, подавленную, но всё же неизбывную ненависть в глазах любимой до безумия женщины, собственной жены – это особого рода мука!