Превращение Локоткова

— Откуда-то знаю… Я приоткрою тебе тайну — просто так, для сведения: ты разговариваешь сейчас с неудачником-профессионалом. Являясь таковым я усвоил тебя сразу: ты еще молодой неудачник, начинающий. Не привык к этому, отсюда и выбрыки…

Ничего, привыкнешь. И со временем даже станешь находить в своем неудачничестве нечто привлекательное. Станешь. Здешнее жилье располагает. И выучишь, как я:

Отверженным быть лучше, чем блистать
И быть предметом скрытого презренья.
Для тех, кто пал на низшую ступень,
Открыт подъем и некуда уж падать.
Опасности таятся на верхах,
А у подножья место есть надежде,
О, ветер, дуй! Ты стер меня во прах,
Мне больше нечего тебя бояться.[1]

Село было уже пустынным, и голос Бориса Семеновича звучал в стылом весеннем воздухе гулко. Локотков шел сзади; мысли его были горькими. Он понимал, что поступил дурно, казнился, и в то же время удивлялся себе, раньше ведь никогда не сообразил бы, что то, что он сделал, оказалось плохо. «Дело сделано, и нечего с ним казниться!» — вот такая была позиция. А теперь жалел бедную литераторшу, трепещущую под чужим, грубым мужским ртом: как это неприятно, пожалуй!

Слотин скоро свернул в сторону своего жилья, и Валерий Львович пошел дальше один. Рябинино уже спало, кругом было тихо. Неожиданно позади послышались быстрые шаги, сопение; Локотков сдвинулся в сторону с тропки. Кто-то короткий, приземистый, похожий на маленького медведя, проскочил мимо и остановился. В лунном свете Локотков увидал большое белое лицо, широкий короткий нос. Карлик что-то басовито гукнул и помчался дальше, быстро перебирая короткими ножками — вниз по улице. «Костя Шубин, — вспомнил Валерий Львович слова шоферши Тани. — Костенька, дурачок наш. Мать родила его в лагере, в заключении». Этот Костя, Таня, физик, девчонки-учительницы… Из дома, куда он был приглашен сегодня, его выгнали, по сути. Теперь там, наверно, вовсю обсуждается его отвратительный моральный облик. А ведь с ними надо еще встречаться в школе, работать, находиться рядом в учительской — это каково? Но из этой школы он все равно не уйдет, шалите! Разве что выгонят — за неспособность или еще за что-нибудь.

Хозяйка квартиры встретила его с укоризной: «Загулялся, кавалер? И винца выпил, чувствую. Чаю согреть тебе?» «Нет, Вера Даниловна, спасибо, ничего не надо, я сейчас сразу лягу…»

13

Снова ударил страшной силы колокол, лохмобородый пустынник с безумными глазами ударил посохом, возопил утробно: «Время ко-ончило-ось! Вечный миг наста-ал!..»

И снов началась Последняя Война. Еще хуже, безысходней, чем в предыдущем сне, виденном в строительном общежитии. Теперь ужасный одновременный удар расколол хрупкую, тоненькую земную кору — она треснула, развалилась, словно скорлупка, и магмовый взрыв моментально сожрал всю земную атмосферу. Космический холод вгрызся в неслыханной температуры вещество, заставил его сжаться, почернеть, застыть чудовищным сколком материи. Так загадочным Черным Карликом, одинокой звездой полетела Земля в безмерное пространство. Никаких могил, селений и никаких прощальных хоров не доносилось с нее…

Локотков проснулся от собственных рыданий и сразу вскочил с кровати. Руки его тряслись, голова моталась из стороны в сторону. Натянул трико, вышел из комнаты, чунул ноги в ботинки, кинул на плечи хозяйкину телогрейку и выбрался на крыльцо. Было темно, деревня куталась в низких тучах. За ними гудел самолет, и в гуденье этом Валерию Львовичу слышалось что-то беспокойное, будто он сам блуждал в черном небе и никак не мог найти нужный, специально для него высветленный квадратик земного пространства. «Нет, так не может быть. При нынешних средствах воздушной навигации это невозможно». Но самолет ныл и ныл, тоскливо и тягуче. А вдруг у него отказала связь? На обратную дорогу не хватит топлива, а лететь вперед — не знает куда. И кружит, и кружит…

С крыши капала вода, долбила дырки в рыхлом снегу.