Прежде чем их повесят

Глокта сглотнул, глядя на открывшуюся ему картину, и вспомнил, как выжигали клеймо ему самому. Как он просил, умолял, рыдал о пощаде. Вспомнил ощущение прижатого к коже металла. Обжигающий жар ощущается почти как холод. Бессмысленный звук собственного крика. Вонь горящей собственной плоти. Он и сейчас помнил этот запах. Сначала испытываешь на себе, потом сам мучаешь других, потом просто отдаешь приказ. Таков ритм жизни. Глокта пожал натруженными плечами и прохромал в комнату.

— Что нового? — каркнул он.

Секутор, кряхтя, выпрямился и выгнул спину, вытер лоб и стряхнул пот на липкий пол.

— Не знаю, как она, но я уже наполовину готов.

— Мы не сдвинулись с места! — выпалила Витари и швырнула почерневшее железо в жаровню, подняв сноп искр. — Мы применяли клинки, мы применяли молоты, мы пробовали воду и огонь. Она не сказала ни слова. Эта сучка — каменная.

— Она мягче камня, — прошипел Секутор, — но она не такая, как мы.

Он взял со стола нож, коротко блеснувший оранжевым в темноте, нагнулся и прорезал длинную рану в предплечье Шикель. Ее лицо оставалось безмятежным. Края раны разошлись, блеснув яростно-алым. Секутор сунул палец в рану и повернул. Шикель словно вовсе не чувствовала боли. Секутор вытащил палец и поднял его, потерев кончик о большой палец.

— Он даже не намок. Как будто режешь труп недельной давности.

Глокта почувствовал, как дрожит нога, и, поежившись, скользнул в пустое кресло.

— Конечно, это ненормально.

— Неефтефтфенно, — буркнул Иней.

— Но она уже не исцеляется, как прежде.

Новые порезы на спине остались открытыми. Открытыми, безжизненными и сухими, как мясо в лавке мясника. И ожоги не проходили. Черные горелые полосы на коже — словно на пережаренном мясе.

— Просто сидит и смотрит, — встрял Секутор. — И ни словечка.

Глокта нахмурился. «Неужели именно об этом я мечтал, когда вступал в инквизицию? Пытать девчонок?» Он провел ладонью под зудящими глазами. «Но тут — гораздо меньше и гораздо больше, чем девчонка». Глокта вспомнил вцепившиеся в него руки и трех практикантов, силящихся оттащить ее. «Гораздо больше и гораздо меньше, чем человек. Не будем повторять ошибок, которые мы допустили с первым из магов».

— Надо держать разум открытым, — пробормотал Глокта.

— Знаешь, что сказал бы на это мой отец?

Голос звучал глухо и хрипло, как голос старика, и совсем не подходил такому гладкому личику.

Глокта почувствовал, как дергается левый глаз; по спине под плащом текли струйки пота.

— Твой отец?

Шикель усмехнулась в ответ, глаза блеснули в полумраке. Казалось, что все раны в ее плоти улыбнулись.

— Мой отец. Пророк. Великий Кхалюль. Он сказал бы, что открытый разум — как открытая рана. Уязвим для яда. Доступен нагноению. И причиняет владельцу только боль.

— Ты хочешь говорить?

— Я буду говорить.

— Почему?

— А почему бы и нет? Раз ты понял, что это мой выбор, а не твой. Задавай вопросы, калека. Попробуй узнать, что сможешь. Видит бог — оно тебе пригодится. Заблудившийся в пустыне…

— Я знаю продолжение. — Глокта помолчал.

«Вопросов полно, но о чем спрашивать такую?»

— Ты едок?

— Мы называем себя иначе, но — да. — Шикель чуть наклонила голову, не отрывая взгляда от глаз Глокты. — Сначала священники заставили меня съесть мою мать — когда нашли меня. Иначе они убили бы меня, а жить так хотелось — тогда. Потом я рыдала, но все это было давно, и слез во мне уже не осталось. Конечно, я отвратительна самой себе. Иногда мне хочется убивать, иногда — умереть самой. Я заслужила смерть. В этом я уверена — только в этом.

«Можно было догадаться, что прямых ответов не добьешься. Тут прямо заскучаешь по торговцам. Их преступления я, по крайней мере, понимал. Но хоть такие ответы — лучше, чем ничего».

— Почему ты ешь?

— Потому что птица ест червяка. Потому что паук ест муху. Потому что этого желает Кхалюль, а мы — дети пророка. Иувина предали, и Кхалюль поклялся отомстить, но он оказался один против многих. Тогда он решился на великую жертву и нарушил второй закон, и праведные приходили к нему — с каждым годом все больше и больше. Одни пришли в нему охотно. Другие — нет. Но ни один не отказался. Нас много — моих братьев и сестер, — и каждый должен принести свою жертву.

Глокта показал на жаровню.

— Ты не чувствуешь боли?

— Нет, зато часто чувствую раскаяние.

— Странно. У меня — все наоборот.

— Думаю, тебе повезло.

Глокта фыркнул.

— Хорошо говорить, пока не окажется, что не можешь писать без визга.

— Я уже не помню, что такое боль. Все было так давно. У каждого из нас свой дар. Сила, скорость, выносливость за пределами человеческих возможностей. Некоторые могут менять облик, отводить глаза и даже использовать высокое искусство — ему обучал своих учеников Иувин. Дар у каждого свой, но проклятие одно на всех. — Она уставилась на Глокту, склонив голову набок.

«Дай-ка угадаю».

— Вы не можете перестать есть.