Прежде чем их повесят

— Думаю, да. — Джезаль подобрал галету, слегка отряхнул тыльной стороной ладони и откусил сухой кусок, стараясь действовать здоровой стороной рта. Он отбросил одеяло, перекатился и с усилием поднялся с земли.

Логен наблюдал, как Джезаль сделал несколько пробных шагов, раскинув руки в стороны для равновесия и зажав в кулаке галету.

— Как нога?

— Бывало хуже. — Впрочем, бывало и лучше. Он шел, как театральный хромой, больная нога не сгибалась. Коленка и лодыжка болели, стоило перенести вес тела на ногу, но Джезаль мог ходить — и с каждым днем все лучше. Добравшись до стены из грубого камня, Джезаль закрыл глаза и сделал глубокий вдох, не зная — смеяться или плакать просто потому, что снова может стоять на ногах.

— Теперь я буду радоваться каждому шагу.

Девятипалый улыбнулся.

— Это день-два, а потом опять будешь жаловаться на еду.

— Не буду, — твердо сказал Джезаль.

— Договорились. Значит, неделя. — Логен пошел к окну в дальнем конце комнаты, отбрасывая длинную тень на пыльный пол. — А пока, кстати, взгляни-ка.

— На что? — Джезаль допрыгал до брата Длинноногого и оперся на изъеденную колонну рядом с окном, тяжело дыша и потряхивая больной ногой. Потом он выглянул в окно и разинул рот.

Видимо, они находились высоко. Наверное, на вершине крутой горы, нависшей над городом. Только что взошедшее солнце оказалось на уровне глаз Джезаля, бледно-желтое в утренней дымке. Небо над головой было чистое и бледное, только несколько белых перьевых облаков застыли неподвижно.

Даже в развалинах, через сотни лет после падения, Аулкус выглядел потрясающе.

Обвалившиеся крыши тянулись далеко, выщербленные стены были ярко освещены или тонули в тени. Величавые купола, летящие башни, прыгающие арки и гордые колонны высились над суетой. Джезаль различал провалы просторных площадей и широких проспектов, зияющий шрам справа, где река протекала по каменному лесу. На поверхности бегущей воды играли блики. Куда ни посмотри, мокрый камень блестел на утреннем солнце.

— Вот почему я люблю путешествовать, — вздохнул Длинноногий. — Одним махом, в единый миг все путешествие обрело смысл. Можно ли где-то еще увидеть подобное? Сколько из живущих видели это? Мы втроем стоим у окна в историю, у ворот в давно забытое прошлое. Больше меня не будет манить светлый Талин, или Уль-Нахб, сияющий под лазурной чашей неба, или гордая Осприя, раскинувшаяся на горных склонах и сверкающая огнями, как звездами на вечернем небе. Отныне и вовеки мое сердце принадлежит Аулкусу. Поистине — жемчужина городов. Неописуемо великолепный в смерти — и кто сумеет хотя бы представить, каким он был в жизни? Кто не застыл бы в изумлении перед величием этого вида? Кого не поразил бы благоговейный страх от…

— Куча старых домов, — проворчала Ферро за его спиной. — И давно пора от них проваливать. Складывай пожитки. — И она, повернувшись, двинулась к выходу.

Джезаль хмуро посмотрел через плечо на блестящую полосу развалин, теряющихся в далекой дымке. Что и говорить, конечно, великолепно, но еще и страшно. Великолепные здания Адуи, мощные стены и башни Агрионта; все, что Джезаль почитал величественным, теперь казалось дешевой и слабой копией. Он чувствовал себя тощим, необразованным мальчишкой из маленькой варварской страны в незначительном безвременье. Он с радостью повернулся спиной к жемчужине городов, оставив ее в прошлом, которому она принадлежала. Сниться Аулкус ему не будет.

Разве что в кошмарах.

* * *

Время уже близилось к полудню, когда они все-таки набрели на единственную в городе площадь, где было полно народу. Громадное пространство — и толпа от края до края. Неподвижная беззвучная толпа. Толпа, вырезанная из камня.

Там были статуи любого вида, размера и материала. Черный базальт и белый мрамор, зеленый алебастр и красный порфир, серый гранит и еще сотня всяких камней — Джезаль и названий-то их не знал. Разнообразие статуй поражало, но у всех было одно общее — и оно действительно беспокоило. Ни у одной не было лица.

У больших черты были сбиты — остались бесформенные рябые месива. У маленьких лица были срублены напрочь — остались пустые кратеры грубого камня. Уродливые надписи на языке, которого Джезаль не разобрал, были нацарапаны на мраморной груди, тянулись по рукам, вокруг шеи — ко лбу. Похоже было, что в Аулкусе все приобретало эпический размах — включая вандализм.

Через центр этого ужасного разорения была расчищена тропа — достаточно широкая для повозки. Джезаль выехал вперед через лес безликих фигур, заполнивших все пространство, как толпа на торжественной церемонии.

— Что здесь произошло? — пробормотал он.

Байяз хмуро глядел на голову, вознесшуюся, наверное, шагов на десять: каменные губы властно сжаты, глаза и нос отколоты, на груди выбиты злые письмена.