Президент Московии: Невероятная история в четырех частях

И вот он наступил долгожданный великий судьбоносный Великий Первый День. Как по команде повскакивали люди кто в три часа утра, кто в два: привычка – вторая натура. К Великому Первому Дню Всенародных Единодушных Выборов Президента получил каждый москвитянин новенькую праздничную одежду, каждый надставил рукава и удлинил брюки заранее, но погладить надо было с утра, чтобы ни складочки, ни морщиночки – так уж повелось. Молитвы, случаю приличествующие прочитали, молитвы, правда, были старые, новых о. Фиофилакт почему-то не представил народу, да и сам он куда-то запропастился, но всё одно, душой отогрелись и очистились. Вот с телом получилась незадача: помыться смогли далеко не все, которые вне Стены, – горячую воду не всюду дали, такого ещё никогда не бывало. Народ в смущение пришел, но тихо, про себя. Неясно всё было. Многим мужчинам пришлось идти с небритыми лицами, а это и не положено – враз можно было в «холодную» загреметь, так бывало раньше, и не привычно – в Великий Первый День лицо завсегда приятно свежим ветерком обдувало, и затруднительно в будущем – чисто, гладко, под горячей водой выбрить лицо не часто можно было, не выбреешь в Великий Первый День, потом мучайся, скобли до крови месячную щетину тупым лезвием всухую. Женщины же совсем комфорт потеряли без горячей воды, стыдно было в обществе показаться, слава Отцу Наций, у некоторых запас духовитой воды был, пришлось поливаться, и многие недельный запас израсходовали. Обидно, можно было выпить на праздничек. В помятом состоянии духа и тела прочитали все данные о кандидатах и пошли занимать очереди на избирательные участки. Неясно все было.

И вот, и вот, и вот! Наконец! Грянули фанфары – ровно в 6 утра по Московскому времени – точь-в-точь, как немецкие поезда в древности: ни на секунду позже или раньше, – и полилось из всех репродукторов… Что-то не то полилось… Как-то странно… Где лучшие гусляры и бандуристы, виртуозы – балалаечники, гудошники и свистуны, где сияющее солнце, сметливо вставшее на дежурство спозаранку. Какой-то хор заголосил не по-нашему. Что-то там типа «Seid umschlungen, millionen!» Такого никогда ранее не было. Но пиво давали! Это народ понял по знакомым нагромождениям деревянных ящиков у выходов с участков.

И вошли первые счастливцы в сверкающие чистотой, слепящие светом и обволакивающие гостеприимностью залы, и взволнованно затрепетали их сердца, потому что они были первыми. Всё было привычно, и, стало быть, радостно. А что музыка была другая, не по-нашему, тоже хорошо – пиво ведь заготовлено, – а то горланят «Славься!», чего «славься» – непонятно, музыка нарядная, да слова поэта Никитушки больно хреноватые, в том смысле, что не про хрен, а хрен разберешь, о чем кричат; иноземные слова и то не в пример приятнее, да и надоел этот гимноплет хуже горькой редьки. А тут славненько звучит: Millionen!

Всё привычно… но не совсем. Зачем-то кабинки с выцветшим и линялым кумачом появились и столики с напудренными и подрумяненными тетеньками – подходи, называй свою фамилию, а они в бумажонках роются, долго, тягомотно, отвыкли голубушки, естественно. Чего рыться, а чипы на что… Какие чипы, что чипы… Неужто и это обломилось, как с «Булавами» иль с «Форбса́ми»?…Хотя портреты первых Добровольно Обчипенных висят, стало быть… Что, «стало быть»? – Ничего не стало быть! Зазря мученья терпели, а теперь носи эту гирю до смерти. Впрочем, ничего, поносим, привычные.

Что хорошо, так это туалеты открыты. Чисто, нарядно, духовито и свежо! Сухо! Проголосовав, люди ходили смотреть и восхищаться: вот что значит культура] Полюбовались и – бегом домой или на улицу – донести бы… Сверкающие хромом и кафелем туалеты – хорошо, слов нет, зато плакаты при входе некоторых особо внимательных огорчили: как и встарь, три русских богатыря. Посередке – самый высокий, самый молодой и румяный Отец Наций, но глаза какие-то задумчивые, даже с укоризною, мышца на грудях богатая, но маленько дрябловатая стала – болтаются груди, да и ручонкой как-то не уверенно вперед на светлое будущее показывает: господа, мол, вперед…а стоит ли… богатырь с бородой по пояс в темно-лиловом подряснике тоже чуток сник и крест не больно высоко вознес: притомился, видать, радикулит мучает, аль стоять неудобно, но молодой лейтенант Чрезвычайного отдела, вот он – молодцом: щеки розовеют, губы алые, глаза голубые, волосы русые из-под фуражки с синим околышком выбиваются, да ещё и подмигивает, мол, не ссы, прорвемся. Может, и прорвемся… Впечатление было не отчетливое, но, видать, это из-за непривычных метеоусловий: не было солнышка ясного, не было утра прекрасного, ветерок невразумительный рябь на плакатах наводил, какие-то облачка невзрачные, серенькие и неопрятные.

Поганенькие такие облачка.

* * *