Презирая дымы и грозы

— Побывав в логове врага, я быстро поумнел, и из несмышленого пацана превратился в битого парня, понимающего, что даже в оккупации мы оставались под советским глазом. И это прекрасно, что наша страна о нас не забывала. Наши органы все о нас знали! — рассказчик радовался этому, потому что у него, действительно, была чистая совесть. По крайней мере, перед Родиной. — На втором допросе со мной говорили уже более мягким тоном, не как с чужим. А из некоторых тонких намеков я понял, что им известно и про мой отказ весной 1943 года писать заявление о сотрудничестве с немцами, и о том фашистском вертухае, которого мы искупали в бочке со смолой. Тут я, конечно, струхнул, а потом думаю: «Мало ли кого мы во время войны мочили. Убить врага во время войны — не преступление». И успокоился. Я одно понял, мои дорогие, что в любой ситуации надо поступать правильно, потому что отвечать все равно придется.

По-разному складывались судьбы возвращающихся домой людей, побывавших в немецком рабстве. Тех, кто внушал подозрения в сотрудничестве с немцами, как правило обоснованные, отправляли в ГУЛАГ. В основном это касалось мужчин. Мужчин призывного возраста отправляли в действующую армию или, например, восстанавливать шахты в разрушенном Донбассе. Многих молодых девушек после фильтрации рекрутировали в подсобные хозяйства воинских частей Красной Армии. Остальные после долгих мытарств наконец-то ехали домой, где их ждала обычная послевоенная жизнь.

Два года прекрасного человеческого возраста — юности — Петр Яковлевич фактически отдал Германии, работая там подневольно, как раб. Конечно, это была не жизнь, тем более с учетом страшных происшествий, которые пришлось ему пережить, и с учетом опыта, накопленного в условиях доносов, допросов и пыток.

Неизвестно какими путями возвращался Петр Яковлевич на Родину, но сразу домой он не попал. Скорее всего, проходил проверку и фильтрацию в составе “рабочих батальонов” наркомата обороны, с обязательным привлечением к труду, как и многие гражданские репатрианты из числа военнообязанных.

Отслужив в рядах Советской Армии положенные три года, он приехал домой в сентябре 1948 года со специальностью на руках, подтвержденной практическим опытом работы по ней, — был шофером. Ценность по тем временам!

Вещий знак

В семье Прасковьи Яковлевны существовал рассказ о необычном явлении в канун возвращения ее брата Петра из немецкого рабства{12}. Так они выражались, не принимая в расчет того, что после репатриации прошло три года и сам остарбайтер давно забыл о рейхе.

Случилось нечто необъяснимое в теплое время начала осени. В тот день Прасковья Яковлевна вынесла все из дома, выбелила комнаты и вечером занесла лишь матрац, положила его на пол и устроила там спальное место. И посуду для ужина занесла. Правда, в кухне под окном еще стоял стол и два стула возле него.

После трудового дня Прасковья Яковлевна с мужем поужинали и намного раньше обычного легли спать, часов в 9-10, потому что Борису Павловичу назавтра надо было рано вставать по делам. В природе еще не вполне потемнело, в окна просачивался угасающий свет, где-то шумели и гуляли дети, по улице ходили люди и слышались голоса соседей.

В комнате горела лампа, Прасковья Яковлевна перед сном читала книгу, а Борис Павлович — газету.

Вдруг они услышали, что в какой-то комнате ходит кошка, причем так, как иногда они ходят и пол царапают. Потом запрыгнула на стол с посудой и тарелками и принялась там тарахтеть посудой — торох-торох.

— Наверное, мы закрыли в доме соседскую кошку, — предположила Прасковья Яковлевна. — Посмотри да выбрось ее, а то она всю посуду перебьет.

Борис Павлович вышел в кухню — туда-сюда: кошки нет. Искал по другим комнатам, искал в коридоре — не нашел. Он вернулся в постель.

Минут через десять опять повторилось то же самое: цок-цок, шкряб-шкряб. А оно в доме все звуки слышались громко, комнаты же были пустые, и от этой мистики на душе залегала тоска и начинало посасывать под ложечкой.

— Пусть ходит, — буркнула Прасковья Яковлевна, начиная засыпать.

Но Борис Павлович не поленился, опять встал. Искал-искал вредную кошку — нет ее нигде. Опять вернулся на место ни с чем.

Кошка начала ходить в третий раз. И в третий раз он безрезультатно искал ее, затем погасил лампу и лег. В доме происходило что-то непонятное и это тревожило его.

Вдруг тишину комнат прорезал звук мощного удара. Словно разбили окно и потом поперек стола изо всей силы ударили огромной дубиной и словно доски стола треснули. И тут же этот удар потонул в звоне разбитого стекла. Только фурррр — зафурчало у Бориса Павловича над ушами. А следом послышался звяк упавшей на пол, разбившейся вдребезги и рассыпавшейся посуды. Ее осколки кружили по керамическому полу и катились в дальние углы — таково было впечатление.