При блеске дня

— Я уже жаловалась тебе на свою скучную жизнь, — чуть понурившись, сказала она. — И ты сам знаешь, как все изменилось… никого больше нет. Я ведь была добра к тебе, когда ты, бедный одинокий мальчишка, прибился к нашей семье. Верно? Ну, так теперь твоя очередь. Ох, Грегори, прости!.. Я знаю, нельзя так разговаривать с мужчиной, я такая дура…

Я тоже так подумал. Но в ее глазах стояли слезы, а рука на моем плече судорожно сжималась и разжималась.

— Хорошо, Джоан. С удовольствием. Чего бы ты хотела?

— Своди меня куда-нибудь! — воскликнула она. — Где сам любишь бывать. Я хочу повеселиться. Если ты сейчас уйдешь и бросишь меня одну, я не вынесу… Не представляешь, каково приходится девушке, когда все ее друзья погибли и жизнь пошла прахом. Только один вечер, Грегори, только сегодня!

Я снял ее руку с плеча — жаркие пальчики все еще сжимались и разжимались, — и встал.

— Я и сам хотел тебя пригласить, Джоан. Давай поужинаем, сходим в театр, а потом потанцуем.

Ее глаза загорелись. Она заявила, что я — прекрасный принц и крестная фея в одном лице.

— Лучше не придумаешь! Ты такой душка, Грегори!

И она поцеловала меня — с жаром, но неумело, так же, как и курила.

— Я бы налила тебе стаканчик, но здесь ничего нет.

— Не волнуйся, у меня в сумке есть бутылка виски. Я выпью и сделаю несколько звонков — забронировать места в театре и все такое, — а ты пока переодевайся. Когда закончишь, я хочу принять ванну.

— Конечно, сперва я, а потом ты! — восторженно заявила Джоан, трепеща и едва не прыгая на месте от волнения. Она очень похорошела.

Когда я обзвонил все заведения и выпил виски, Джоан — почти румяная, — выглянула из-за двери и сообщила, что ванна для меня уже набирается. Я стал отмокать, думая о Джоан: теперь, когда мы встретились на другом берегу войны, она выглядела моложе, чем я. Казалось, пока я взрослел, она молодела. Правда, от элингтонского волшебства в бедняжке Джоан почти ничего не осталось, но ни Элингтоны, ни довоенная жизнь меня теперь не волновали. Я был еще слишком молод, чтобы принимать себя восемнадцатилетнего всерьез.

Через несколько минут, после того как я вышел из ванной, в гостиной появилась нарядная Джоан. Из ненависти к школьным правилам она хлебнула моего виски, но тут же закашлялась. Она была неудержимо весела, отчего мне почему-то стало неловко. Мы поужинали в маленьком французском кафе на Грик-стрит и выпили бутылку крепкого бургундского, которое в заведении так старательно пытались не охладить, что почти подогрели. Еда была вкусной, но само кафе оказалось чересчур душным и шумным: в таком месте хочется не разговаривать, а набивать брюхо. Я широко улыбался Джоан, а она то и дело бросала мне царственные, едва заметные улыбки. Она выглядела теперь совсем иначе, чем на вокзале Виктория: ее глаза сияли, на щеках появился легкий румянец, и они уже не казались впавшими.

— Спасибо, Грегори, — сказала Джоан, когда я ждал сдачу. — Было чудесно! То, что нужно. Чем будешь развлекать меня теперь?

— Скоро увидишь. Думаю, что комедиантами, женскими ножками, разноцветными огнями, дымом и гамом!

— Как в старом добром «Империале»… Помнишь?

— Конечно. Только всего будет еще больше. Нам лучше поспешить.

Мы попали на шумное и разнузданное ревю, какие были популярны в то время — по проходам в зал вбегали десятки полураздетых хористок, а подгулявшие жирные коммерсанты в ложах размахивали погремушками. Представление было задумано с тем, чтобы не дать ни единой мысли возникнуть в головах зрителей: ни остроумия, ни смешных шуток, ни искусства. Я был немного пьян, в увольнительной и с девушкой, но все равно не получил никакого удовольствия от зрелища. Публика вокруг — хохочущие толстяки с вульгарными девицами — меня убивала. Эта грязь, эта жадная до развлечений толпа не стоила жизни даже одного заикающегося солдатика. А сколько прекрасных, самых лучших людей полегло, чтобы худшие могли жить и жиреть. Так вот она какая, хваленая победа?..

Но все же я не преподавал в школе для девочек, питаясь пастушьими запеканками и черносливом, подавая пример избалованным бетти и непослушным дорис, мои родные и любимые не погибли на войне… Поэтому, когда я взглянул на Джоан и увидел ее сияющие глаза, ее радость, я не осудил ее и постарался сделать такое же довольное лицо. Но раз или два, хотя довоенная браддерсфордская жизнь почти ничего для меня не значила, я невольно вспоминал, как мы — Бриджит, Ева, Оливер, мистер Элингтон и Джок, — купались в золотистом сиянии Глэдстон-холла, внизу гремел Брамс и Вагнер, и позже, дома у Элингтонов, мы снова слушали музыку.

— Знаю, это все дрянь, — сказала Джоан, вцепившись в мою руку, когда мы выбирались из битком набитого вестибюля, — но мне понравилось. Тебе нет, я сразу поняла. Ты только притворялся… ради меня, верно?

— Да я насмотрелся таких ревю во время последней увольнительной… Видно, приелись. Но ты довольна, это главное.

— Да, я очень довольна. Куда пойдем танцевать?

— В ночной клуб.

— Никогда не была в ночном клубе. Ты прелесть, Грегори, прямо читаешь мои мысли!

Она стиснула мою руку.