При дворе двух императоров (Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II)

Вышли из собора. Государь был бледен и грустен, но изумительно красив в сияющей своей короне. Императрица походила на святую. Они прошли сквозь толпу под грохот пушек, который почти заглушался радостными криками тысяч человеческих голосов, приветствовавших своего венчанного государя. Никогда я не видела прежде ничего более великолепного, никогда солнце не освещало более величественного зрелища. Для глаз все было радость, откуда же в сердце эта великая грусть? Они вошли в Архангельский собор, где покоятся их предки… Оттуда они прошли в Благовещенский собор. Тут Антонина Блудова сказала мне, что при возложении короны на голову императрице ее так плохо укрепили, что она сейчас же упала. Императрица подняла ее и сказала: «Это знак, что я недолго буду носить ее». Это произвело на меня очень тяжелое впечатление. Мне хотелось скорей уйти в свою комнату, чтобы плакать, меня душили слезы, и мне было совестно их показывать. Помолившись во всех трех соборах, государь и государыня поднялись на Красное крыльцо, поклонились народу и затем удалились в свои покои. В Екатерининском зале мне удалось подойти к императрице и поздравить ее. Она горячо поцеловала меня; она была взволнованна и прелестна. Передышка была небольшая. Через час пришлось в парадном костюме идти в Грановитую палату на торжественный обед, на котором присутствуют только особы двух первых классов империи и духовенство. Император и обе императрицы восседали за обедом на тронах. Во время обеда иностранные принцы и послы, по обычаю, приветствуют их и по известному сигналу удаляются, пятясь назад. Гости садятся только тогда, когда государь попросит пить. Поэтому, когда государь встал, мы сидели еще только за жарким; но все были довольны, что пришел конец и что можно было пойти к себе и подышать на свободе.

В шесть часов я спустилась к императрице. Я застала ее на кушетке, бледную и очень усталую на вид. Я поцеловала ей руку. Она мне сказала, что она была счастлива, что ей удалось в минуту причастия быть вполне сосредоточенной и всецело отдаться священному действию, которое она совершала. Затем она прибавила: «Для начала я очень дурно повела себя: первое, что я сделала, — я потеряла корону. Я не воздержалась и сказала Толстому: это знак, что я недолго буду носить ее». Я не решилась расспрашивать ее об этом эпизоде, опасаясь, что все это выдумка трагически и фантастически настроенных умов, как это часто бывает в таких случаях, которая могла задним числом произвести на императрицу тяжелое впечатление, какого в первую минуту у ней вовсе не было. Но так как она первая заговорила со мной об этом, я сказала ей: «Ах, ваше величество, зачем допускать такую мысль; а если она пришла вам в голову, зачем говорить об этом и создавать тяжелое впечатление в обществе, которое скоро узнает, что вы сказали, и будет это преувеличивать?» «Не знаю, — сказала она, — как мне пришла эта мысль и я невольно высказала ее; впрочем, — с грустью прибавила она, — я в этом убеждена: корона слишком тяжелое и тягостное бремя, чтобы его можно было долго вынести». «Ах, ваше величество, — ответила я, — вы слишком нужны России, чтобы бог отнял вас у нее». Но на сердце у меня было слишком тяжело, я расплакалась и рыдала так, что не могла остановиться. Она посмеялась надо мной и побранила за мою несдержанность. Между тем вошла маленькая великая княжна с государем, которого я поздравила. Девочка необычайно мило ластилась к отцу, как будто тоже хотела чествовать его. Императрица подарила мне старинную маленькую икону на память о коронации и отпустила, сказав, чтобы я приходила к чаю в восемь часов с m-lle de Грансе и Александрой, с тем чтобы затем сопровождать ее на иллюминацию.