При дворе герцогов Бургундских. История, политика, культура XV века

С прозвищем «Сирена», данным королю Жаном Молине (ибо тот, по его мнению, словами завораживал людей[461]), связана тема перехода слуг герцога к Людовику XI. Безусловно, часть ответственности за это возлагалась на самого Карла Смелого, которого упрекали в грубом отношении с приближенными. Однако бургундские хронисты не сбрасывают со счетов и желание короля во что бы то ни стало найти сторонников среди бургундской элиты. Таким сторонником стала семья де Круа. Шатлен, например, отдает себе отчет, что король намеренно пользуется ими, зная натянутые отношения де Круа и графа Шароле[462]. И уж тем более это осознает де Ла Марш, указывая на двойную игру короля: «он был очень ловким в делах и действовал таким образом, что, когда хотел воспользоваться службой графа, он обращался с ним хорошо и был неприветлив по отношению к де Круа; а когда хотел использовать де Круа, то обращался с графом Шароле плохо»[463]. Любопытно, что Оливье де Ла Марш редко сообщает читателю, что именно он обсуждал с королем во время их многочисленных встреч. Тем не менее он намекает на то, что речи короля, действительно, были убедительны, но часто расходились с его поступками[464].

Отношение Шатлена к королю, на которого сам герцог Бургундский возложил корону, ухудшается по мере усугубления франко-бургундского конфликта: в нём начинают доминировать негативные черты и пороки[465]. Он не прислушивается к советам, действует «абсолютной властью», согласно собственной воле, а не разуму. В то время как добродетельный государь использует разум, а не своеволие (volonte)[466]. Одновременно усиливается критика его внутренней и внешней политики. Первый официальный историограф Бургундского дома доходит до утверждения, что Людовик XI недостоин короны Франции. Ибо «homme bestial», каковым он представляется бургундским историкам, не может занимать трон «святого христианского дома»[467]. Для Шатлена, которому присущ особый пиетет перед королевским троном Франции и неперсонифицированной королевской властью, настоящая трагедия видеть королем Франции Людовика XI. По мнению хрониста, он не отвечает «требованиям», предъявляемым носителю короны Франции, ибо «пришло время, когда французское королевское достоинство попало в руки зверя, и самая благородная и святая из всех на земле корона была возложена на голову человека, не являющегося человеком»[468]. Тем более не подобает королю замышлять убийство своего родственника – герцога Бургундского[469]. Пытаясь показать свою независимость, Шатлен упрекает короля в недружественном отношении не только к герцогу Бургундскому, но и к другим сеньорам – герцогам Бретонскому, Бурбонскому и т. д. Новый король неподобающе относится к своим знатным подданным, угрожая им, держа в тюрьме[470]. В итоге добрые люди исчезли из окружения короля, уступив место тем, кто потакал его порочным наклонностям. Ему свойственна также скупость. За время правления этого короля не был отменен ни один налог, напротив, каждый день, по словам дю Клерка, он изобретал всё новые. О тяжести налогов пишет и Шатлен. Никого из своих слуг он не вознаграждал, кроме тех,

кто был связан с его излюбленным развлечением – охотой[471]. Не меньшие упреки вызывают и другие «странные» поступки короля, например, запрет охотиться в его владениях. Таким образом, он охладил сердца всех подданных, как знатных, так и простолюдинов, которые, словно очнувшись ото сна, оказались вместо теплой воды в холодной, в скорби, а не в радости; стал врагом каждому[472]. Взгляды бургундских хронистов во многом повторяют риторику идеологов лиги Общественного блага, стремившихся положить конец «новшествам», привнесенным вошедшим на престол королем. Как и в случае с герцогами Бургундскими, правление Карла VII воспринимается чем-то вроде периода процветания, т. к. при новом короле народ «находится в худшем положении, чем при его отце»[473].