При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Потёмкин придвинулся ближе к нему и, схватив его загрубевшую руку, заговорил дрожа от волнения:

   — Прошу вас, расскажите мне, что вы знаете! Ведь я ваш друг, и мне предстоит сделаться священнослужителем, который обязан хранить вверенные ему тайны.

Полозков долго смотрел на юношу испытующе, после чего, качая головой, сказал:

   — Нет, нет, это не для вас... вы ещё молоды и мягки душой... Дайте унести мне происшедшее с собой в могилу: она самое надёжное место для хранения тайн.

   — Для священнослужителя нет возраста, — возразил Потёмкин, — и я желал бы закалить своё сердце, чтобы оно не содрогалось ни перед чем... Говорите... не смущайтесь!.. Человеку становится легче, когда он откроет тайну, которая лежит гнетом у него на душе.

   — Да, да, ваша правда, — вздыхая, промолвил старый солдат, — такие вещи тяжко гнетут душу. Никогда ещё ни единое слово о том не сходило с моего языка, и если бы я знал, что вы сумеете молчать...

   — Да разразит меня гром небесный, — воскликнул послушник, — если хотя одно слово сорвётся когда-нибудь с намёком на то, что вы доверили мне!

Рассказчик сидел несколько секунд, прислонившись спиной к стене, с закрытыми глазами, и казался погруженным в свои воспоминания. Потом он налил до половины оловянную кружку водкой, опорожнил её молодецким глотком и заговорил:

— В то время я был ещё довольно молодым солдатом, Преображенского полка и частенько стаивал в карауле в Зимнем дворце в Петербурге. У дверей императорских комнат также стояли часовые, как и у входов в сад, где летом цвели роскошные цветы на зелёных лужайках, казавшихся мягче бархата. Император Пётр Алексеевич редко заглядывал в этот сад; ему было много дела на воле: в гавани у судов, на корабельных верфях, на учебном плацу, где маршировали солдаты. Но государыню видали мы часто, когда нам доводилось стоять тут на часах. Она постарела против того, как была в лагере на Пруте; её фигура утратила прежнюю стройность, но красота у неё ещё сохранилась, её глаза сияли дивным блеском и продолжали околдовывать императора, так что он никогда не мог ей противиться и был не в силах отказать ни в какой просьбе. Мы нередко видели, как прохаживалась она взад и вперёд между цветочными клумбами в саду, по дорожкам, усыпанным жёлтым песком. Её сопровождали красивые, нарядные дамы и роскошно одетые господа; порою тут же были и князь Меншиков, в доме которого некогда была Екатерина и который теперь шёл с нею рядом, почтительно согнувшись, и мрачный Ягужинский, не любимый никем и часто навлекавший недоверие и пылкий гнев императора на невиновных. Но всех этих важных царедворцев превосходил красотою и блеском молодой камергер, иностранец, приезжий из Голландии, как говорили, брат одной из статс-дам, Балк, уже давно состоявшей на службе при императрице. Она называла его Монсом, как я слыхал иногда. Он был красив, молод; его глаза смотрели так гордо и вместе с тем кротко, что я не мог налюбоваться им, когда он, весело улыбаясь, проходил мимо меня в свите государыни. Да, — продолжал Полозков, устремив пристальный взор на молодого послушника, — в самом деле, у него было некоторое сходство с вами. У вас такие же задумчивые глаза, но вместе с тем блестят так ярко... такой же белый лоб и тонкие губы... Когда я смотрю на вас, у меня ещё живее встаёт воспоминание о Монсе... пожалуй, потому-то я и почувствовал расположение к вам < первого взгляда.

При словах старого солдата лицо Потёмкина покрылось густым румянцем. Он в смущении потупился и сказал:

   — Как могло случиться это? Откуда взялось у меня такое сходство с совершенно посторонним человеком?

   — Иногда встречается странная игра природы, — пояснил Полозков. — Да вот и этот дом скрывает в своих стенах ещё одно удивительное сходство.

   — Сходство, какое?

   — Слушайте, однако, дальше, — продолжал старик, между тем как взволнованный Потёмкин с напряжённым любопытством наклонился к нему ближе. — Я хорошо заметил, что государыня часто разговаривала и шутила с Монсом. Она указывала ему, например, на цветок, Монс услужливо спешил сорвать его для неё, и государыня тотчас же прикалывала его к груди. Почувствовав усталость, она опиралась иногда на руку Монса, причём её взор останавливался на нём, казалось, с особенным благоволением. И когда он замечал это, то краснел и потуплял голову или принимался оживлённо разговаривать с другими дамами. Часовой, стоящий неподвижно с заряженным ружьём, имеет случай многое подметить и успевает на досуге продумать кое-что. Так и мне, когда я смотрел на молодого Монса в свите императрицы, часто приходил на ум нарядный, резвый мотылёк, который описывает всё более и более тесные круги около горящей свечи, пока не вспыхнут наконец его воздушные крылышки и он не упадёт бездыханным в огонь. Возвратившись назад к себе в казарму или находясь на учебном плацу, я часто мысленно видел перед собою красавца Монса, и мне почему-то всякий раз невольно становилось грустно при воспоминании о его таких живых глазах, с их дивным блеском и кроткой задумчивостью.