При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Пока Ревентлов давал князю Тараканову первый урок фехтования, сэр Чарлз Генбэри Уильямс явился к Чоглоковой с запиской от Репнина. На нём был скромный серый мещанский костюм, в руках он держал папку, палитру и ящик с красками.

Прочтя поданную ей записку, Чоглокова, улыбаясь, вскинула на посла глаза и промолвила:

   — Вам ни к чему, сэр Чарлз, скрываться предо мною; хотя, нужно вам отдать справедливость, маску вы носите с неподражаемым искусством. Если я, во всяком случае, и представлю вас её императорскому высочеству как художника Чарлза Смита, которого рекомендовал мне Николай Васильевич Репнин, то для меня всё-таки не тайна что эта папка, содержащая сегодня, может быть, только несколько эскизов, предназначена скрывать дипломатические депеши, и до порога покоев её высочества я не должна забывать, что имею честь видеть у себя представителя его величества короля великобританского.

Чоглокова указала Уильямсу на кресло. Посол с лёгким, непринуждённым поклоном опустился и, положив папку на колени, сказал:

   — Я ни минуты не сомневался, что дама, ум и очарование которой в таких горячих выражениях описывал мне господин Репнин, легко догадается, кто я, хотя, конечно, — прибавил он, — несмотря на живое описание господина Репнина, я никогда не подозревал, что такая красота соединяется с таким умом!

Сделан ли был этот довольно-таки грубый комплимент по внушению Репнина или по собственному побуждению Уильямса, однако действие его не замедлило сказаться, — Чоглокова зарделась от удовольствия; затем, скромно опустив взор, она сказала:

   — Вы поймёте меня, раз вы так хорошо знаете свет и людей, что я подвергаюсь немалой опасности, вводя вас к её высочеству до вашего представления ко двору; поэтому рассчитываю на вашу безусловную скромность. Я играю в опасную игру, чтобы сделать приятное другу, который, по его словам, также и ваш друг, и вполне полагаюсь на вас.

   — Я предполагаю, — сказал Уильямс, — что доверие к нашему общему другу было полное, прежде чем я имел честь явиться к вам, и я уверен, что не стану тем подводным камнем, о который может разбиться такая твёрдая уверенность. Я дипломат с самой ранней юности, а там, где надо слушать, дипломат обязан быть подобен губке, всё впитывающей в себя; там же, где дело касается разговора, он должен обладать твёрдостью камня, который можно раздробить, но из которого никакая сила в мире не может выжать ни одной капли. Дипломат должен быть подобен вот этому камню, — продолжал он, вынимая из кармана футляр, в котором сверкал великолепный бриллиант. — Вы видите, он переливается всеми цветами радуги, но никто не может проникнуть в него, не превратив его в пыль. Прошу вас, — сказал он, наполовину доверительным, наполовину почтительным движением кладя футляр на колени Чоглоковой, — принять этот камень, как прообраз истинного дипломата, в воспоминание о том часе, когда мне удалось убедиться, что приятельница господина Репнина в несколько раз превосходит его описание.

Чоглокова, восхищенным взором следя за прекрасной игрой бриллианта, произнесла:

   — Вы действительно умеете говорить убедительно и ещё более вселить уверенность в вашей скромности. Я надеюсь, что мне удастся сейчас же провести вас к её высочеству, только, — смотря в сторону, прибавила она, — я принуждена буду, во избежание подозрений, остаться при вашем разговоре с великой княгиней и не сомневаюсь, что вы не откажете и мне в том доверии, которое вы внушили мне.

   — Я могу только желать того, чтобы приятельница господина Репнина присутствовала при моей беседе с великой княгиней, — ответил Уильямс, нисколько не меняя выражение своего улыбающегося лица. — Таким образом будут устранены все нелепые предположения, и тем вернее я сойду перед светом за бедного и незначительного художника, просящего чести представить её высочеству свою работу. Чтобы вы могли убедиться, — продолжал он, — что я безопасно могу носить эту маску, я прошу у вас позволения представить вам маленькое доказательство моего умения в этой области, приобретённого мною в часы досуга.

Он открыл папку, вынул оттуда листы бумаги и карандаш и в короткое время штрихами набросал портрет Чоглоковой. Эскиз был настолько похож на оригинал и при этом настолько приукрашен и идеализирован, что Чоглокова много дала бы за то, чтобы вполне походить на портрет, который Уильямс почтительно передал ей.

   — Едва ли я в состоянии судить, похож ли портрет, — ответила она с довольной улыбкой, глядя на рисунок, — потому что мы по наружности так же мало знаем себя. Впрочем, как и внутренне.

   — Искусство никогда не может угнаться за природой, — сказал Уильямс, — но я сделал всё возможное, чтобы в приблизительных чертах набросать прелестный образ, который служит мне моделью. Покажите мой рисунок человеку беспристрастному, и я убеждён, что моё искусство, которым я горжусь, выдержит любую критику.

   — Это прекрасная мысль, — воскликнула Чоглокова, — таким образом ваше появление у великой княгини будет вполне естественным. Подождите одну минутку, может быть, вам сейчас же удастся получить аудиенцию у её высочества.