При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Ревентлов, по-прежнему не выпуская рукоятки шпаги, мрачно взглянул на часовых, стоявших позади офицера с ружьями в руках. Как ни был ошеломлён и растерян несчастный голштинец, однако он сообразил, что всякая попытка сопротивляться только может ухудшить его положение и затруднить возможность снова очутиться на свободе.

Тяжёлый, горестный вздох вырвался из его груди.

   — Берите! — подал он измайловцу свою шпагу. — Я последую за вами, хотя не сознаю за собой ни малейшей вины. Но у меня всё-таки есть к вам одна просьба.

   — Говорите, — сударь, — вежливо ответил офицер тоном благосклонного участия, — я охотно готов оказать вам всякую услугу, какой может потребовать один дворянин от другого, само собою разумеется, если ваше требование не нарушает долга службы.

   — В таком случае прошу вас, — сказал Ревентлов, — сообщить о моём аресте его императорскому высочеству великому князю, моему государю, а также, — несколько нерешительно прибавил он, — содержателю гостиницы на Невском Евреинову. Он мой приятель, и моё исчезновение встревожит его, а великий князь, — с горькой усмешкой заключил барон, — пожалуй, имеет право знать, что случилось с его камергером, который в то же время состоит подданным его Голштинского герцогства. К тому же великому князю будет легче всего разъяснить недоразумение, очевидно послужившее поводом к моему аресту.

Офицер с минуту размышлял про себя, а затем произнёс:

   — У меня нет приказа хранить в тайне ваш арест, и потому я полагаю, что могу исполнить вашу просьбу, не нарушая долга службы; обещаю вам тотчас же после вашего водворения на крепостной гауптвахте уведомить как великого князя, так и содержателя гостиницы Евреинова о случившемся с вами.

   — Хорошо, — еле выговорил Ревентлов, — в таком случае отправимтесь... «Как знать, — горько прибавил он про себя, — может быть, сегодняшняя ночь станет для меня гибелью всей моей жизни».

Он последовал за офицером, всё ещё зорко осматриваясь в коридорах, в смутной надежде увидеть где-нибудь Анну, поджидавшую его. Но девушки-горожанки давно разошлись по домам, а весь придворный штат находился в парадных залах. Офицер повёл Ревентлова к боковому выходу. Во дворе их ожидали санки с пикетом казаков. Барон сел со своим провожатым, и они помчались по льду Невы к крепости, каменные твердыни которой мрачно поднимались к усыпанному звёздами ночному небу... Снова отворились перед молодым голштинцем тяжёлые железные ворота, снова гренадеры взяли на караул.

Офицер, сопровождавший барона, передал своего арестанта командиру караула, а тот вежливо, но не говоря больше ни слова, отвёл молодого камергера в ту же самую комнату, где тот, после своей дуэли с Драйером, пользовался гостеприимством поручика Пассека. Измученный и утомлённый Ревентлов растянулся на широкой кушетке, однако благодетельный сон не спешил спуститься к его изголовью. Черепашьим шагом ползли ночные часы. Молодой голштинец терзался мучительным раздумьем, а когда находила порою лёгкая дремота, он видел странные сны: то ему угрожала императрица, то расставлял сети для Аннушки Иван Иванович Шувалов, что принуждало арестованного каждый раз пробуждаться со страдальческим воплем.

Так медленно тянулась для него долгая зимняя ночь в томительной тишине, нарушаемой лишь громкой командой при смене караульных, часто происходившей из-за жестокой стужи. Наконец в разрисованные морозом стёкла заглянул бледный луч рассвета. Ревентлов поспешно встал, освежил холодной водой пылавший лоб и, не отказавшись слегка подкрепить истощённые силы, принялся с караульным офицером за завтрак, вежливо предложенный ему. После того барон начал мерить тревожными шагами комнату, при дневном свете казавшуюся ещё неуютнее. Чтобы скоротать время, он, как и в первый раз, стал отсчитывать про себя минуты, крайне медленно слагавшиеся в часы, кидая порою сквозь железную решётку окна унылый взор на клочок голубого неба, видневшийся из-за высоких крепостных стен.

Если арестовавший его офицер сдержал своё обещание, то великий князь и Евреинов должны были уже знать о его аресте, а через отца должна дойти и до Анны весть о постигшей его участи. Великий князь, наверное, не замедлит пожаловаться императрице на незаслуженное задержание своего камергера, да и Анна, со своей стороны, уговорит отца воспользоваться влиянием Александра Шувалова. Однако эти оба пути, открытые друзьям барона для ходатайства о его освобождении, опять-таки приводили к одному из двух лиц, в побуждениях которых ему следовало искать причину своего ареста.