При казенной бумаге

-- Упокой, Господи, своего мученика. Вот, почитай, пятый год уже пошел, а все душа стынет, когда вспомянешь. Мы и вас-то, солдатиков, с охотой приучать стали с той поры. Все подумаешь: и наш вот такой же был, -- молодой и усики закручены.

-- Барышня-то -- внучка ваша будет? -- спросил старший, косясь на почти еще полный кувшин.

Старик кивнул головой, и пушистая борода его колыхнулась, как покрытая белой пеной волна.

-- Внучка. Сиротка она и выходит теперь будто вместо дочери... Девочка любовная и по хозяйству все хорошо может. Теперь ненадолго уже. Замуж пора. Не иначе, как замуж.

Старший приосанился. Стоявшая между колен винтовка мешала ему и после минутного колебания он переставил ее в сторону.

-- Жених имеется?

-- Не без того. Много их льнет тут, как мухи к патоке. Понятное дело: собой не плоха, и приданое справим по чести. Да мы не неволим. Пускай, как сама хочет. Успеется.

Вернулась из дому девушка и, прижав к груди большой, зеленокорый арбуз с ровными темными прожилками, принялась его резать быстро и ловко. Со звонким стеклянным треском разделялась сахарная мякоть. Арестант смотрел на ее быстрые и тонкие, как нерабочие, руки, на упрямо опущенные ресницы. Чувствовал, как что-то блаженное и горячее проникает все его существо, спешно гонит кровь по жилам. И все больше хотел верить, что какое-то неведомое божество, доброе к заблудшим, намеренно привело его сюда, в уютный палисадник перед белым домиком, чтобы показать эту отдельную, светлую и чистую жизнь, давно и безвинно оклеветанную в душе арестанта.

Опять запенилось по разрисованным кружкам мутное молодое вино и кроваво алел рядом с кружками нарезанный на ломти арбуз. Арестант приподнял свою кружку, медленно передвинул ее в воздухе по направлению к девушке.

-- За ваше здоровье! Любви вам и счастья!

Чуть вскинулись ресницы, открыв взгляд -- лукавый, но благодарный.

-- Спасибо!

И сама омочила губы в своей кружке, жмурясь от лопающихся пенных пузырьков. Старший солдат крякнул, быстро и сердито запустил зубы в ломоть арбуза. Веснушчатый млел от сытости отдыха, вяло поводил белесыми глазами. Женщин он любил только, когда был в отпуску, -- и то только тех, которые продавались совсем дешево. И при этом старался не вспоминать о жене, плоскогрудой и курносой, на которой женился -- для хозяйства, перед самым призывом.

Старик пропустил сквозь пальцы белую бороду. На усах блестели капельки вина, -- упали, когда старик заговорил, в первый раз еще обращаясь прямо к арестанту:

-- А по облику видно -- не здешний вы. Издалека ли?

-- Издалека. С севера. Отсюда, если ехать по железной дороге, -- так и то больше недели...

-- Стоило такую путину обламывать, чтобы на казенные хлебы попасть! -- усмехнулся старший.

Старик слегка нахмурился и еще больше стал похож на апостола, любовной строгостью просвещающего верных.

-- Когда человек упал, то подними его, а не смейся. Да еще, может быть, и не упал он, а повыше и крепче нас с тобой стоит. В тюрьме разве одни злодеи? На воле-то их и того больше. Везде люди -- Христовы дети. Ушел пастырь -- и разбрелось стадо. Кто в зелено поле, а кто в бурьян колючий.

Девушка тоже неодобрительно, почти гневно смотрела на старшего, и солдат смутился. Захотел оправдаться, показать себя тоже незлобным и снисходительным к греху.

-- Разве я не понимаю? Да они, -- кивнул в сторону арестанта, -- они и не за злодейство какое-нибудь. На власть пошел, на господ. Вот и взяли!

-- Мне того и знать не надо, за что! -- раздельно выговорил хозяин. -- Марьюшка, подлей еще винца прохожим людям. Путь им не близкий. Пусть подравняются.

-- Не довольно ли? -- опасливо сказал веснушчатый, подставляя свою кружку. -- Как бы не запоздать нам.

А старший распустил туго стянутый ремень.

-- Чего -- запоздать? Скажем, что в жандармском долго держали. Только и всего.

Еще и еще раз вспенилось в кружках мутное вино. Тонкий мускатный запах шел от почти опорожненного кувшина с запотевшими холодными стенками. Медленно тянули вино, смакуя, и так же медленно говорили, все больше поддаваясь тихому, почти сонному покою. Говорили о войне, о смерти, о забастовках и о многих других скорбях тяжелой и, как бурьян, колючей жизни, но слова звучали как издали, и как издали расплывались и бледнели, задергиваясь туманом, все скорби. Старушка закрыла глаза и молчала, -- должно быть, задремала от сытной еды, от вина и от тихого говора. А девушка все чаще сверкала влажными глазами, и заметно было, что выпитое вино горячит ее и без того горячую кровь, волнует грудь ненасытными и загадочными желаниями.