При казенной бумаге

-- Всякому своя доля... Сказано: от тюрьмы да от сумы не отказывайся. А оно так и есть... Ох, Мать Богородица!.. Воду-то не след пить с устатка: болезнь заводится. Лучше бы винца испили, служивые. Вино доброе у нас, нонешнее. Вот оно, в кувшине... Подай кружку, старый...

-- Ай да хозяюшка! -- прищелкнул языком старший. -- Знает чем людей уважить.

Старик вынес жестяные кружки, украшенные картинками московского Кремля и Красной площади. Наполнил их из кувшина мутным и пенистым молодым вином.

-- Не обессудьте, для праздничка.

-- Покорнейше благодарим. Сто лет здравствовать!

Враз опорожнили кружки и с наслаждением перевели дыхание, как будто свалив с плеч десятипудовую тяжесть. Веснушчатый заторопился:

-- Ну, и с Богом! Уходить пора...

-- А куда торопиться? -- степенно разглаживал бороду хозяин. -- Присели бы вот на лавочку. А Марья сейчас горячее подаст: похлебаете. У нас на всех хватит. Марья, слышь?

Но веснушчатый упорно подвигался к выходу. Даже слегка потянул за рукав арестанта, чтобы тот следовал за ним.

Из дома пахло борщом.

-- Да, ведь, я же крестом обещался! -- укоризненно зашептал арестант. -- Чего боитесь?

Веснушчатый стоял на своем.

-- Не полагается. Вам -- ничего, а нам отвечать приходится.

У старухи слух оказался тонкий, как у молодой.

Обиженно поджала губы. Вытерла о передник нож и принялась пластать каравай.

-- Известно, мы по старинке: новых порядков не знаем... Прежде, бывало, странный человек не отказывался для праздника.

-- Оно хорошо бы -- похлебать-то, бабушка! -- нерешительно тянул старший. -- Но только как служба наша...

-- И служба не уйдет. Откушайте и пойдете себе, куда указано... Сами, вон, заморились, да и человека заморили совсем.

-- Идем, что ли? -- торопил веснушчатый.

Старший вместо ответа присел на лавочку, держа винтовку между колен.

-- Дают, так бери. Люди душевные.

Веснушчатый покрепче взялся за рукав арестанта.

-- Я под ответ не хочу подводиться.

-- Ан я старший. Сиди!

И веснушчатый вдруг сдался и тоже сел, а из дому в это время вышла девушка с большой миской, от которой клубом валил пар.

Хозяин объяснил:

-- Внучка. Вот попробуйте, какова стряпуха.

Ели все вместе прямо из миски и ложки опускали одну за другой, по старшинству. Девушка стеснялась, опускала глаза, а арестант смотрел на нее с радостным любопытством: так давно уже не приходилось ему сидеть за одним столом с женщиной.

Смотрел на склоненную, красиво очерченную голову, на щеки, покрытые рдяным румянцем, на длинные ресницы, из-под которых иногда вдруг поблескивали глаза лукавым и влажным блеском. Чувствовалось, что у этой девушки должно быть крепкое и сильное тело, красивое, как у античной статуи, -- и так хорошо должна волноваться от любви невысокая грудь.

Как будто ничего больше не было на свете там, по ту сторону палисадника: ни длинной, утомительной дороги, ни тюрьмы, ни жандармского вахмистра. Слишком уж не похоже все это на то, что было здесь, у стола, накрытого толстой праздничной скатертью.

Сидит хозяин, седой и бодрый, как патриарх. Ест неторопливо и истово, словно священнодействует. Откусывает хлеб от ломтя желтыми, но еще крепкими зубами. А у старухи такое же мирное и чуть-чуть важное лицо, и такие же крепкие зубы, и такой же здоровый аппетит. Старость -- не жуткий предвестник смерти, а только белая зима, морозная, ясная, когда так легко дышится. За этой зимой придет весна, новая жизнь, -- а не смерть.

Вот она уже здесь, -- эта весна, румяная, смиренно-лукавая. Радостно несет в себе огромное бремя любви. И может быть, только это -- хорошо, только здесь -- счастье, а там -- не жизнь, но мрачный сон, кошмар.

Старший солдат первый положил ложку.

-- Подай вам Бог! В жизнь не едал этакого борща!

A веснушчатый ел еще долго и жадно, зачерпывал полные, с верхом, ложки, размазывал жир по толстым губам. Отвалился, наконец, от миски, как налившийся кровью комар.

За едой молчали, и, только когда девушка унесла почти опорожненную миску, старший солдат сказал:

-- Не чаяли сегодня с обедом быть... Еще, слава Богу, в городе недолго продержали. А то иной раз бывает: весь день, до поздней ночи, -- ни маковой росинки.

-- Тяжеленько! -- посочувствовал старик. -- Самому не привелось на военной службе быть, а вот сын так и голову там сложил. На усмирение Китая из запасных призывался. Да. Седоватый уж был. Говорили потом, что китайцы с него с живого кожу содрали, как с барана.

-- Всякое бывало... Народ дикий, без всякой образованности! -- равнодушно промямлил веснушчатый, обтирая губы рукавом.

Арестант пристально посмотрел на старика. Удивился, что лицо оставалось все таким же спокойным и почти торжественным, в то время как красивый рот, весь в седине, выговаривал слова, полные ужаса. Да, все это -- совсем прочное, настоящее. Потому даже ужасы жизни идут мимо. Но хозяйка, должно быть, еще не дошла до последней грани этого тихого покоя, земной святости. Приложила к глазам краешек платка.