При невыясненных обстоятельствах

Спустилась Ганна, и Ровнин отошел с ней в угол прихожей:

— Ганночка. Я сейчас ухожу, и сегодня меня здесь не будет. Так вот, у меня к тебе просьба. Посиди здесь, а?

Она странно посмотрела на него, то ли укоряя, то ли пытаясь что-то понять.

— Сегодня до одиннадцати, пока закроют дверь? А, Ганночка?

Настроение из-за этого ее взгляда у него сейчас хуже некуда. Но для нее он должен выглядеть веселым, ясным и легким. Как она не может понять, что ему самому сейчас несладко? Что поделаешь, иначе нельзя.

— Ганна?

— Не нужно, — она покачала головой. — Не объясняй. Хорошо. Конечно же я посижу.

— Я думаю, письмо это сегодня никто не возьмет. Но если кто-то его все-таки возьмет, кто бы это ни был — ты ему не мешай. Только нажми незаметно четыре раза звонок. И все. В дежурке вместо меня останется мой товарищ. Хорошо?

— Хорошо.

Ганна отвернулась.

Перед тем как открыть дверь своей квартиры, Ровнин прислушался. Тихо. Сейчас двадцать минут первого. Значит, у него почти целый час. Убедившись, что за дверью сплошная, матовая тишина, Ровнин бесшумно повернул ключ, вошел. Всё на своих местах. Прошел на кухню, поставил чайник, заглянул в холодильник. Так, яйца и масло, больше ничего не нужно. Быстро побрился, принял душ, переоделся. Ловко поджарил яичницу.

После чая он несколько секунд сидел, обдумывая, куда лучше положить «Малыша».

Для «Малыша» у него были ремни, приспособленные, чтобы носить автомат под курткой. Кроме того, из Москвы он захватил с собой плоский черный кейс, подобранный по размерам автомата. Но может быть, лучше просто засунуть «Малыша» за пояс, скрыв его под рубашкой и брюками? Нет, сейчас слишком жарко, на солнце градусов тридцать. И ремни не подойдут, ведь тогда придется надевать куртку, а в куртке он спечется. Подумав, Ровнин решил, что лучше всего взять кейс.

Пройдя в комнату, он открыл нижнюю полку книжного шкафа. Вынул книги: все в порядке, «Малыш», завернутый в синюю байку, лежит в оставленной для него нише точно так же, как он положил его туда в последний раз, проверяя и смазывая, — примерно неделю назад. Ровнин вынул автомат, аккуратно поставил на место книги, закрыл полку. На диване развернул тряпку и стал тщательно, не торопясь осматривать оружие. Разобрал затвор, проверил патронник. Все в порядке. Он еще раз проверил каждую деталь и только после этого собрал автомат, завернул «Малыша» в тряпку и положил в кейс. Все. Можно идти.

«Жигули» вишневого цвета Ровнин увидел, как только свернул в Кисловский переулок с Большой Садовой. Переулок был совсем маленьким, и, пройдя несколько шагов, он заметил, что в машине, стоящей у тротуара недалеко от булочной, сидит Семенцов. Полковник был в светлой рубашке с короткими рукавами и открытым воротом. Семенцов кивнул, и Ровнин открыл дверцу:

— Здравствуйте, Иван Константинович.

Произнеся это, он вдруг поймал себя на мысли, что думает сейчас о том, что он, Ровнин, должен делать дальше. Сел рядом с Семенцовым, положил кейс на колени, захлопнул дверь. Полковник поправил ворот рубашки; чувствовалось, что ему сейчас очень жарко.

— Здравствуйте. Все по-прежнему?

Да, он думает совсем о другом. Что же он должен делать? Выбора нет, он должен идти в засаду. Но почему — должен? Ведь он убежден, на все пятьсот процентов убежден, что ограбление будет не там, где указано в письме, и не там, где поставят засады. А где-нибудь в другом месте.

— По-прежнему.

— Как добрались?

— Хорошо.

— В кейсе у вас оружие?

— Оружие.

Как будто есть ощущение — он, Ровнин, должен сейчас переломить инерцию. Во-первых, он не должен быть в засаде. Засада прекрасно обойдется без него. Полковник вздохнул. Черные брови сошлись; глаза Семенцова в самом деле непроницаемые, и, что за ними, не поймешь.

— Вот что, Андрей Александрович. Конечно, о том, что вы сделали, я буду писать отдельно, в докладной.

Что же делать? Что делать? А вот что. Вот что, Ровнин.

— Это вы о чем? О том, как я проморгал связного?

Семенцов усмехнулся:

— Перестаньте, Андрей Александрович. Не становитесь в позу.

— Я не становлюсь.

Становись не становись, а связного он, конечно, упустил бездарно.

— Я хочу написать о другом. О вашей высокой профессиональной выучке, сознательности, ответственности и чувстве долга. О том, что благодаря вам мы вышли на это письмо.

Приятно все это слушать, но благодарность не по адресу: на письмо они вышли только благодаря Лешке. Из вежливости он все же кивнул:

— Спасибо.

— Помимо докладной я хотел бы поблагодарить лично вас. Просто по-человечески.

— Ну что вы, Иван Константинович. Не за что.

— Есть за что. Ладно. Теперь о деле. Наверное, у вас есть какие-то соображения по поводу письма? И о возможности налета?

Соображения, конечно, у него есть, но при чем тут эти соображения, когда он, Ровнин, начинает постепенно понимать, что ему делать дальше? Все, что жило в нем раньше отдельными кусочками, разорванными мелкими соображениями, теперь как будто начинает соединяться в одно целое. И прежде всего он отчетливо понимает, что ни в одной из трех засад он Семенцову не нужен. Напрочь не нужен.

— Особых соображений у меня пока никаких.