При вечернем и утреннем свете

Прощание с Парижем

Напоследок — дурацкий круиз
По прелестной и грязной реке,
Вдоль прекрасных и грязных дворцов,
Мимо вечных каштанов.

Мы огнями врезаемся в ночь,
Потому возле наших бортов
Скачет свита в безумных лучах —
Мошки, мушки, букашки.

И безумные эти лучи
Вырывают из тьмы берега.
И немытые своды мостов
Проплывают над нами.

А на стрелке того островка,
Где и я, было дело, сидел,
Там студенты в обнимку лежат —
Дети вечных каникул.

И безумные наши лучи
Вырывают студентов из тьмы.
И студенты, объятья разжав,
Слепо хмурятся свету.

Не буди, ослепление, дурь!
Не лети, мотылек, на огонь!
Не стреляй в меня, бедный студент,
Как пойдет заваруха!

Мой джинсовый нечесаный брат,
Мой суровый возлюбленный сын,
Обнимайся с подружкой своей,
Я проехал, проехал.

Отгорели дурные лучи,
Отгремел корабельный джазмен.
Лишь река все течет и течет —
И грязна, и прелестна.

1978

Гурченко в Чикаго

Эй, воды, воды из крана
Для звезды, звезды экрана!
Вспоминай, народ, скорее,
У кого чего болит!
Эй, портняжки-брадобреи,
Выше голову, евреи,
У кого какая рана —
Песня разом исцелит!

Все сюда! У нашей Люси
Бенефис в шикарном люксе,
Теснота, как в Бенилюксе,
На подмостках гран-кокет!
Ночь длинна, а жизнь длиннее;
Пой, подружка, понежнее,
Это дело поважнее
Стратегических ракет.

Пой, актерка, хватит арту,
Городок совсем не плох,
Жизнь поставлена на карту,
Карта бита, бобик сдох.

Пой, землячка, понемножку —
За себя и за киношку,
За невесту, за жену,
За Шульженко, за Бернеса;
Вся чикагская Одесса
Помнит песни про войну.
Ночь пройдет, а жизнь продлится;
Вся чикагская водица
Утечет, просохнет след,
И засохнет сук, торчащий
Из любви, любви горчайшей
К той земле, которой нет.

Пой, актерка, хватит арту,
Жизнь поставлена на карту,
Карта бита до костей.
Пой про ветер в поле диком,
Про хлеба в дыму великом,
Про старуху с темным ликом,
Растерявшую детей.

1981

«Дитя мое, голубушка моя…»

Дитя мое, голубушка моя,
Кого, каким словечком образумим?
Прости отца, коль можешь: это я
Повинен в том, что этот мир безумен.

За боль свою прости! Ее унять
Я не могу единственно по лени,
Не может быть, чтоб я не смог понять
Твоей болезни суть, твоей мигрени.

Да, мир безумен, и болезнь проста.
А я — я был футбольного трибуной.
А ты спросила медленно: «А та —
Та мегатонна, кто ее придумал?»

А я ответил: люди. «Но зачем?!»
Зачем… Зачем я раб пустого звука?
Зачем тщета моя важнее, чем
Беда твоя, и боль твоя, и мука?

Зачем я так беспомощно стою
С таким тупым бессилием во взгляде,
Когда, вложивши голову свою
В мою ладонь, ты просишь о пощаде?

1982

Почтальонка