Прямитель берез

Не шуршится листопаду среди сосен,
всякий звук – как залпы Флёрова под Оршей.
Слишком тихо, слишком сонно, слишком осень.
Начитаться бы стихов сейчас побольше.

Слишком листья, чтобы прятать их по книжкам,

в каждой луже, впрочем, стынет по сугробу.
Что-то слишком в этой жизни стало «слишком»,
но пока не чересчур, и слава богу.

Лишь на даче чересчур печного жара,

под столом пустой запас боеприпасов.
Это с вашей стороны земного шара
слишком Пушкин, а у нас один Некрасов.

Вся Россия дышит как-то по-сиротски,

но не слишком – скоро станет все, как надо.
Я брал книжку, мне казалось, это Бродский,
а всю ночь читал «В окопах Сталинграда».

Между сосен бородою чешет ливень,

гром гремит, как залпы Флёрова под Оршей…
Кот съел рыбу и как будто стал счастливей,
небо плачет всё печальнее и горше.

Бог с тобой, я не закончу, как Есенин,

хоть мы тоже не жалеем и не плачем.
Просто выпал день таким осенним —
слишком осень, и никак уже иначе.

«Я вижу, таких нас двое…»

Я вижу, таких нас двое,
нашедших тоску в печали;
зря осень осин листвою
трясёт, поводя плечами.

Но ты вся полна исхода

к началу, с первоначатью,
как будто не мать-природа —
любовница в чёрном платье.

Никто тебе не загадан,

никто не сын человечий;
в цыганскую шаль заката
закутаны твои плечи.

До всех ты была тут раньше —

людей, их самой идеи,
до всех нас, во тьму нырявших,
терявших всё, чем владели.

Одна ты стояла молча,

глядела ещё безлюбо,
лишь тонкая слюнка волчья
твои прожигала губы.

И вся ты струной звучала

самой жажды жить жаднее,
рождённая до начала,
рождённая до рожденья.

Любимо – что нелюдимо.

Любимо – что отголоски,
когда тянет прелым дымом
вчерашних лесов московских.

Так тянет, что осязаешь

всю мягкость земли и костность,
всю заросль ее и залежь,
всю адовость, рай и космос.

Тут всё, что ввергалось в хаос,

но в клеточке всплыло каждой,
тут всё, что в дыму вдыхалось,
не выдохнулось пока что.

Венера