Прямо сейчас

Развернувшись лицом к распахнутой балконной двери, Виталий с удовольствием сделал еще несколько глотков, несмотря на то, что вечер был знойным, а кофе – обжигающе горячим. Он пил медленно и сосредоточенно. Будто надеялся, что кофе поможет ему в создании сценария – надо лишь внимательно вслушаться в себя. Каждый глоток мог стать решающим. Каждая из порций ароматного напитка могла подтолкнуть к возникновению идеи, такой же терпкой и букетистой, как этот кофе. Он отхлебывал, не отнимая чашки ото рта, и смотрел невидящим взглядом сквозь парок на книжный шкаф, что стоял у стены в глубине комнаты.

Главная идея сценария все никак не появлялась, и взгляд Кутыкина сфокусировался на стеклянных дверцах шкафа, а затем и на его содержимом. В этом широченном и высоком шкафу все полки были пустыми за исключением двух, где стояли издания романов и сборников рассказов самого Кутыкина. В том числе здесь попадались и некоторые из переводов его книг. Коллекцию книг собрал не он, ее собрали для него люди из той же администрации президента. Этакий бонус к обставленной квартире, знак особого внимания.

Пестрый ряд родных корешков подействовал на писателя несколько умиротворяюще. Полки с книгами находились примерно на уровне глаз, и Кутыкин предположил, что сотрудник администрации, расставлявший в шкафу эту подборку, видимо, руководствовался базовыми истинами мерчандайзинга – товар, который нужно впарить покупателю в первую очередь, необходимо располагать на магазинных полках именно на уровне глаз, ну, или, быть может, малость ниже. Хотя, подумал Кутыкин, скорее всего, этот сотрудник и не помышлял о его реакции на расстановку книг, да и вообще ни черта не смыслил в маркетинге. Ему приказали купить и поставить книги в шкаф, и он просто сунул их туда, как сунул бы любой среднестатистический человек, то есть – как рука пошла. А рука в подобных ситуациях у среднестатистического человека всегда норовит установить предмет на уровне глаз. Собственно, по этой примете, по уровню, который выбрал человек, чтобы положить, скажем, перчатки в пустой шкаф, можно после, не видя хозяина перчаток, четко определить его рост. Виталий порадовался тому, какой он наблюдательный психолог, и, поставив чашку на письменный стол, вразвалочку направился к шкафу. Настроение слегка улучшилось.

Кутыкин распахнул стеклянные дверцы, ему захотелось полистать какую-нибудь из этих книг, которые все он обожал и считал гениальными. Такое перелистывание и бессистемное перечитывание отрывков из своих произведений неизменно преисполняло его душевным комфортом, гордостью и уверенностью в себе перед лицом новых, смутных и пугающих этой своей смутностью, замыслов.

Какую бы взять? Да без разницы, любая из них безоговорочно замечательна, блистательна, великолепна. И Кутыкин потянулся рукой прямо перед собой, как поступил бы в аналогичной ситуации всякий среднестатистический человек, но не отметил, впрочем, это обстоятельство про себя. В руке его оказалось отдельное издание повести «Поземка и Мутота».

Он раскрыл книжку посредине. Шрифт был крупный, как в букваре. Кутыкин знал, что издательство выбрало такой размер не ради удобства чтения, а лишь для того, чтобы разогнать скромный по объему текст повести на возможно большее количество страниц – надо было создать у читателя иллюзию, будто перед ним во всех отношениях солидная книга. Понятно ведь, что никто не заплатит за брошюрку столько же, сколько готов бы отдать за полновесный том. Впрочем, отметил про себя Кутыкин, в любом случае такой шрифт читается легче, и поэтому можно считать, что читатели книжки благодаря этой, вполне невинной, хитрости все-таки в большей мере выиграли, чем проиграли. В конце концов, он – Виталий Кутыкин, а не какая-нибудь Полина Дарьина с ее бесконечно тупой и натужной «иронической» серией про русскую мисс Марпл, его произведения достойны крупного шрифта. И Кутыкин сел в глубокое кресло, стоявшее справа от шкафа, и принялся, смакуя, читать:

«Прозрачный плексигласовый колпак двухместного аэроплана был сильно поврежден в последнем бою, и его пришлось отстегнуть и выбросить. Земский военврач Василий Иванович Пустопорожнев щурился от снежной сумятицы. Впрочем, ему, сидящему на заднем сиденье самолета, доставалось меньше, чем вознице.

Парамоша время от времени встряхивал вожжами и покрикивал: «Н-но, пошли, окаянные!»

Вьюга усилилась, снег несло и крутило.

Василий Иванович наклонился вправо и выглянул из-за спины Парамоши, пытаясь понять, далеко ли до Оренбурга, но в белесой пелене совершенно невозможно было разобрать, куда ведет дорога, да и есть ли она, дорога. Даже головы ближайших из шестерых каурых лошадей, которых запрягли в его аэроплан на последней почтовой станции, кивали в суматохе снегопада, как смутные тени.