Прямое действие

— Не знаю, главное ли... Но вы напрасно думаете, я не боюсь смерти, — сказала Елизавета, хотя графиня Старэй ничего об этом не говорила. — От судьбы не уйдешь, что всем известно. Христоманос, мой учитель греческого языка, читал мне вслух роман графа Толстого «Анна Каренина». Вы не читали? Там об этом... Она жила над бездной, сама того не подозревая. Вот и я так живу... А в этой бездне трупы счастья, разных видов счастья. У каждого человека эти трупы свои, у каждого свои, особенные. Бездна заполнена, тогда все в порядке. Да, смерть все очищает, — говорила, по своему обычаю отрывисто и непонятно, императрица. — Только говорить об этом не надо, вообще ни с кем ни о чем не надо говорить, никто все равно другого понять не может.

«Зачем же она говорит? И в самом деле, я не понимаю,» — подумала графиня, подавляя зевок. Она вспомнила, что в Вене придворные говорили, что императрица рисуется. Другие это отрицали, но считали Елизавету пережитком романтической эпохи, задержавшимся в неоромантическом мире.

— Кажется, и у Гейне есть что-то об этом, — робко, наудачу, сказала Ирма Старэй. Императрица опять засмеялась, но с легким раздражением.

— Уж если я говорю, то, значит, это из Гейне, да? Гейне мне и вы, венгры, не прощаете: я слишком его люблю, я поставила ему памятник в «Ахиллейоне», я когда-то разыскала и посетила его сестру, — какие преступления! Вот Гомера мне, пожалуй, разрешается любить, да и то лучше поменьше... Если при вас, Ирма, меня будут бранить за то, что я завтракала в Преньи, то вы можете сказать, что я хотела продать баронессе Матильде «Ахиллейон».

Я знаю, ваш замок уже надоел Вашему Величеству, — сказала графиня не без удивления: за завтраком императрица действительно вскользь упомянула, что построенный ею да Корфу замок продается за два миллиона.

— Мне все надоело... Я прежде думала, что у монархий есть огромное преимущество перед республиками: в республиках все карьеристы, все думают об их так называемой власти, а монархам нечего для себя желать... Я не люблю республиканцев. В Париже меня посетил президент Греви, какой вульгарный, невоспитанный человек! Социалисты гораздо лучше, они, по крайней мере, говорят правду... Сколько красоты унесут из мира монархии, если уйдут, а они, верно, уйдут... Но это очень тяжело, невыносимо тяжело, когда человеку нечего для себя желать... Рудольф говорил, что вся моя беда в праздности. А что же, собственно, я могла бы делать? Поступить на завод? Стать приказчицей в лавке?

— Ваше Величество прежде писали стихи, прекрасные стихи. Отчего вы не продолжаете?

— Оттого, что они были не прекрасные. Да и литературная слава нам тоже запрещена. Мои стихи будут напечатаны после моей смерти в пользу благотворительных учреждений... Да, да, мне нечего делать. Я раз сказала императору, что покончу с собой. Он отвечал: «Тогда ты попадешь в ад!» «В ад? — сказала я. — В какой ад? Ад здесь, на земле. А если в ад попадают за самоубийство, то, значит, там и Рудольф!»

— Ваше Величество, зачем так говорить? — испуганно сказала графиня. Она в Вене слышала об этом разговоре императрицы с императором. Непонятным образом все их разговоры, даже самые интимные, тотчас становились известными при дворе. — Его Величество был совершенно прав: самоубийство — тяжкий грех.

— Разве все, что мы делаем, не грех? Разве наш сегодняшний завтрак не грех, когда столько людей голодает? И то, что я всю жизнь ничего не делаю, и это грех, хотя тут моей вины нет. Вы, Ирма, сейчас, конечно, думаете: хороша бы она была, если б не габсбургские дворцы и миллионы!

Никогда этого не думаю, — сказала графиня горячо и почти искренно. Ей все же иногда, в дурные минуты, приходила в голову эта мысль. Изредка она спрашивала себя, что будет, если императрица в самом деле покончит с собой. «Нет, не покончит, она все-таки очень любит жизнь.» — Ваше Величество и без дворцов и миллионов были бы самой лучшей, самой талантливой, самой прекрасной женщиной на земле! — добавила она уже вполне искренно.

— Какой вздор! Никаких талантов у меня нет. Если б я не была австрийской императрицей, мною решительно никто и не заинтересовался бы... Но я говорю правду: я всем вам завидую, завидую вот этой разносчице. — Она показала на краснощекую швейцарку, разносившую на подносе лимонад и печенье. — Вы смеетесь, Ирма? Она молода, здорова, трудится. Вечером она, верно, встретится с возлюбленным, будет с ним есть сосиски, пить пиво. Она в тысячу раз счастливей меня, в тысячу раз!.. Но довольно об этом, — сказала императрица устало. «Говорила о таких вещах с людьми поумнее, чем Ирма, и ничего они мне ответить не могли.»

Разносчица подошла к ним и спросила, не желают ли они чего-либо. Императрица тотчас закрылась веером. Ирма Старэй ответила, что ничего не нужно. Краснощекая девица отошла, с любопытством взглянув на даму в черном платье.