Пряные ночи

Камар-аз-Заман, поняв прочтенные стихи, воскликнул: «О царь, нет у меня привычки к подобным делам, и нет сил нести такое бремя! Его бессилен вынести и более старший по возрасту человек. Так что же говорить обо мне, юном годами?» Но царица Будур, услышав эти слова, улыбнулась и сказала: «Поистине вот предивная вещь! Ты ошибаешься, хоть и рассуждаешь правильно! Раз ты еще так молод, почему же ты боишься запретного и опасаешься совершить грех, когда ты не достиг еще возраста ответственности? За грех малолетнего нет ни взыскания, ни упрека. Ты сам хотел услышать это доказательство, желая спорить. Видно, тебе обязательна была моя просьба о сближении. Так не отказывайся же теперь и не проявляй нежелания, ибо на все воля Аллаха, и если Всевышний допускает для тебя такую участь, то она предопределена. Справедливы слова поэта:

«Мой пыл велик, а малый говорит, прося:
«Вложи его во внутрь и будь ты храбрым!»

Ответил я: «Ведь так нельзя!» И мне сказал он:
«По мне, так можно». И я познал, согласный».

Когда Камар-аз-Заман услышал эти слова, свет обернулся мраком в глазах его, и он воскликнул: «О царь, у тебя есть такие прекрасные женщины и девушки, подобных которым не найти в наше время. Не удовлетворишься ли ты ими вместо меня. Обратись, к кому хочешь, и оставь меня». — «Твои слова правильны, — отвечала Будур, — но не утолить мне с женщинами мучительной страсти, которую породила любовь к тебе. Испорченная натура повинуется недобрым советам. Оставь же препирательства и послушай слова поэта:

«Не видишь: вот рынок и рядами плоды лежат,
И фиги берет один, другой — сикоморы».

А вот слова другого поэта:

«О ты, чей ножной браслет молчит и звенит кушак:
Доволен один, другой — о бедности сетует.

Ты ждешь, что утешусь я, глупец, красотой ее,
Но, быв прежде праведным, неверным не буду я.

Пушком я клянусь тебе, что кудри не смутят ее, —
С невинной красавицей тебя не забуду я!»

А слова еще одного поэта:

«О красавец, любовь к тебе — моя вера,
Из всех толков избрал ее я охотно.

Для тебя я покинул всех ныне женщин,
И монахом теперь меня все считают».

И послушай слова другого поэта:

«Не равняй ты юнцов и жен и не слушай
Доносящих, что скажут всем: «Это мерзость!»

Меж женою, чьи ноги лик мой целуют,
И юнцом, что целует землю, — различье».

А вот слова еще одного поэта:

«Я жертва твоя! Тебя я избрал нарочно,
Ведь кровь ты не льешь, яиц никогда не носишь,

А если бы мы желали любить красавиц,
Для наших детей стал тесен бы край обширный».

И слова другого поэта:

«Она говорила мне, жеманясь и гневаясь,
Когда позвала меня за тем, что не вышло:

«Когда не полюбишь ты, как должен жену любить,
Смотри, не брани меня, коль станешь рогатым».

И слова еще одного поэта:

«Она молвила, когда я познать не хотел ее:
«О ты глупец, о глупый до предела.

Не согласен ты, чтоб перед мой был тебе кыблою[33] —
Повернусь к тебе другой кыблою, более угодной».

И слова другого поэта:

«Она дала мне мягкий кусе.
Я молвил: «Не хочу любить!»

И повернулась, говоря:

«Покинут тот, кто отвращен.
Ведь спереди любовь уже

Теперь оставлена, в наш век». —
«Отлично, госпожа моя,

Отлично, не смущай меня!
Вот лучшая из всех побед владыки нашего царя!»

А вот слова другого поэта:

«Мужи руками просят прощения,
А женщины ногами это делают.

Поистине, вот дело прекрасное!
Аллах его превознеси!»»