Пряжа Пенелопы

Когда она в ярости, щеки у нее раздуваются, как у рыбы. Это она унаследовала от моего мужа, только у него еще вена на шее бьется и извивается, как выброшенный на берег угорь.

– Ты зачем сюда пришла, старуха мать? – рявкает она наконец. – Твой муж заподозрит тебя в большом неблагоразумии, если увидит, что ты тут ошиваешься.

На Олимпе, обратись она ко мне в таком тоне, я бы повернулась к Зевсу и пронзительно вскричала: «Ты что, позволишь ей так разговаривать с мной?!» – а потом – к Посейдону, который презирает ее чуть ли не больше моего, и заплакала бы, и вопросила бы: «Почему все мои братья оставили меня?» – и они бы смутились, и почувствовали себя неудобно, и сказали бы Афине, что она плохо себя ведет, и на несколько недель, пока страсти не улягутся, она бы удалилась дуться куда-нибудь на восточные острова под видом пастуха, а я бы лежала, и несколько нимф разминали бы мне ступни и обмахивали опахалами мое лицо, пока мне не надоело бы слушать их бесконечную болтовню. Нынче я считала бы это победой.

Но сегодня на Итаке только смертные, а они не понимают слов богов.

– Может, я присматриваю за семьей Одиссея. Может, кто-то должен.

Афина скалится от отвращения.

– Я защищаю семью Одиссея. Я его защитница.

– Его, а не их. Ты видела этот зал? Какую именно защиту ты им даешь? Бормочешь на ухо какому-то египтянину? Насылаешь колики на жениха, который переел кабанятины?

– Их время придет. Одиссей вернется.

– Ах, Одиссей вернется! Ну тогда все в порядке. Я так рада, что у тебя все под контролем.

– Я могла бы рассказать Зевсу про твое неразумие, – рычит она.

Я наклоняюсь к ней, и во мне все еще есть тень, частичка того огня, что дается только молитвами истекающих кровью женщин, молящихся, чтобы не умерло их новорожденное дитя.

– А я – своему брату Посейдону, который любит меня почти так же сильно, как презирает моего мужа, и, хотя нас и покарают за это, мы могли бы вздыбить моря и утопить малютку Одиссея, скормить его медузам. Я готова была бы понести кару назло тебе.

Афина – богиня войны и мудрости. Я видела, как она поднимает копье с печалью в глазах, словно говоря: «Ну что ж, я ведь хотела оказать тебе милость, но ты слишком глуп, чтобы жить», и когда этот миг настает, ее уже не остановить, нет надежды на искупление или спасение. Когда имеешь дело с пламенеющим Аресом, то, по крайней мере, можно молиться, чтобы сердце его, воспламенившись, после растаяло.

Мгновение мы стоим друг против друга. Мы могли бы взбеситься – о, мы могли бы разнести этот остров и его стены по камешку, меряясь божественностью, не уступая друг другу, – но кто увидит? На Итаку обратятся глаза Олимпа, и меня наверняка накажут за то, что я вмешалась в дела людей – в мужские дела, сказал бы мой муж, в дела самих мужчин, а не каких-то там матерей! – но и Афине вряд ли придется лучше. Хоть она и поклялась блюсти девственность, ночами я замечаю, как она смотрит на остров Калипсо и по ее алым приоткрытым губам пляшет язычок, пока Одиссей стонет в жемчужной постели нимфы. Если какой-нибудь богомуж увидел бы ее взгляд, что он сказал бы? Какое насилие приказал бы совершить Зевс, если бы понял, что его дочь все же не чужда эротики?

На миг я забываю, как ненавижу ее самодовольное лицо, и хочу шепнуть ей на ухо: «Давай я пришлю кого-нибудь в твою постель. Не хочешь мужчину – возьми женщину. Боги не в состоянии постичь, что мы можем получать чувственное наслаждение, когда рядом нет мужчины, чтобы это наслаждение доставить. Это не нарушение правил, это так… развлечение, не больше. Вот. Чувствуешь что-то вот здесь? Разве ты не хочешь почувствовать побольше? Деметра и Артемида, даже скучная старая Гестия знают, о чем я говорю. Под покровом тьмы, безлунною ночью, мы вытворяли нечто такое, вскрикивали в таком экстазе, что если бы наши мужчины услышали это, то сам Зевс усомнился бы в собственной хваленой мужской силе. И ты так могла бы, Афина, если бы на миг бросила думать как мужчина».

Мне кажется, я вижу что-то у нее в глазах, как будто она оценивает все, что стоит между нами. И то, что стоит над нами: мужские глаза, следящие за каждым нашим движением. Потому что она вдруг откидывается назад, отворачивается, подняв подбородок, будто тут все в порядке и будто все в мире в порядке.

– Смотрю, прибыли дети Агамемнона, – говорит она, спокойная, как море.

– Прибыли.

– Ищут мать, конечно.

– Конечно.

– Ужасное преступление, когда сын убивает мать, но преступление также и сыну не отомстить за убийство отца. Интересно, как Оресту удастся сочетать это в своем сердце.

Я пожимаю плечами. Меня не заботит, как и удастся ли вообще.